Анализ идиллий Дельвига “Цефиз” и “Друзья”. Литературная деятельность и творчество Дельвига: общий обзор

В идиллии «Цефиз» нежная и бескорыстная дружба увенчивается даром: Филинту понравились плоды с груши, и Цефиз с радостью дарит ему дерево, обещая укрывать его от холода: «Пусть оно для тебя и цветёт и плодами богатеет!». Старый Филинт вскоре умер, но Цефиз не изменил прежнему чувству: он похоронил своего друга под его любимой грушей, а «холм увенчал кипарисом» – его деревом скорби. Сами эти деревья, вечно живой кипарис и плодоносящая груша, стали символами не умирающей дружбы, духовной чистоты и человечности.

В «священном листьев шептание» Цефиз слышал благодарность Филинта, а природа одаривала его благовонными плодами и прозрачными гроздями. Так духовная красота Цефиза тонко слилась в идилии с красотой и щедростью природы. Природа и народная среда воспевают в людях благородство, укрепляют их дух и нравственные силы. В труде и на лоне природы человек становится духовно богатым, умеющим наслаждаться истинными ценностями жизни – дружбой, любовью, красотой, поэзией. В идиллии «Друзья» весь народ от мала до велика живёт в согласии. Ничто не нарушает его безмятежного покоя.

После трудового дня, когда «вечер осенний сходил на Аркадию», «вокруг двух старцев, друзей знаменитых» – Полемона и Дамета, – собрался народ, чтобы ещё раз полюбоваться их искусством определять вкус вин и насладиться зрелищем верной дружбы. Привязанность друзей родилась в труде, а самый их труд – чудный дар природы. Отношения любви и дружбы выступают у Дельвига мерилом ценности человека и всего общества. Ни богатство, ни знатность, ни связи определяют достоинства человека, а простые, интимные чувства, их цельность и чистота. И конец «золотого века» наступает, когда они рушатся, когда исчезает высокая духовность.

«Добрый Дельвиг», «Мой парнасский брат» – называл любимого друга Пушкин, и эти славные титулы навечно останутся за поэтом своеобразного, неподдельного лирического дарования. Дельвигу, воспевшему красоту земного бытия, радость творчества, внутреннюю свободу и достоинство человека, принадлежит почётное место среди звёзд пушкинской плеяды.

В идиллии “Цефиз” нежная и бескорыстная дружба увенчивается даром: Филинту понравились плоды с груши, и Цефиз с радостью дарит ему дерево, обещая укрывать его от холода: “Пусть оно для тебя и цветет и плодами богатеет!”. Старый Филинт вскоре умер, но Цефиз не изменил прежнему чувству: он похоронил своего друга под его любимой грушей, а “холм увенчал кипарисом” – его деревом скорби. Сами эти деревья, вечно живой кипарис и плодоносящая груша, стали символами не умирающей дружбы, духовной чистоты и человечности.

В “священном листьев шептание” Цефиз слышал благодарность Филинта, а природа одаривала его благовонными плодами и прозрачными гроздями. Так духовная красота Цефиза тонко слилась в идилии с красотой и щедростью природы. Природа и народная среда воспевают в людях благородство, укрепляют их дух и нравственные силы. В труде и на лоне природы человек становится духовно богатым, умеющим наслаждаться истинными ценностями жизни – дружбой, любовью, красотой, поэзией. В идиллии “Друзья” весь народ от мала до велика живет в согласии. Ничто не нарушает

Его безмятежного покоя.

После трудового дня, когда “вечер осенний сходил на Аркадию”, “вокруг двух старцев, друзей знаменитых” – Полемона и Дамета, – собрался народ, чтобы еще раз полюбоваться их искусством определять вкус вин и насладиться зрелищем верной дружбы. Привязанность друзей родилась в труде, а самый их труд – чудный дар природы. Отношения любви и дружбы выступают у Дельвига мерилом ценности человека и всего общества. Ни богатство, ни знатность, ни связи определяют достоинства человека, а простые, интимные чувства, их цельность и чистота. И конец “золотого века” наступает, когда они рушатся, когда исчезает высокая духовность.

“Добрый Дельвиг”, “Мой парнасский брат” – называл любимого друга Пушкин, и эти славные титулы навечно останутся за поэтом своеобразного, неподдельного лирического дарования. Дельвигу, воспевшему красоту земного бытия, радость творчества, внутреннюю свободу и достоинство человека, принадлежит почетное место среди звезд пушкинской плеяды.

(No Ratings Yet)

Схожі твори:

1. Жанры поэзии Дельвига отразили эту особенность его таланта. Наибольшие художественные достижения выпали ан долю идиллий, русских песен, а так же замечательных элегий, широко известных русскому обществу, и пленительных романсов, которые...
2. Много стихотворений посвятил М. Ю. Лермонтов теме родины. Во все времена поэты обращались к этой теме: одни прославляли народ и его победы над врагами своей отчизны, другие восхищались ее природой....
3. В своем творчестве А. А. Фет (1820-1892) исходил из признания высокого и непреходящего значения поэзии, резко противопоставляя ее реальной действительности, представляющейся ему “миром скуки и труда”. “Скорбь никак не могла...
4. Друзья души моей… (про улюблені пушкінські вірші) Для мене це дуже важко – визначити, який із віршів Пушкіна в мене улюблений. Ну, як ие можна порівняти і найперші, найчарівніші у...
5. Стихотворение “Смерть Поэта” явило России имя Лермонтова, и оно же подняло молодого поэта на огромную высоту. Стихотворение не осталось неоцененным современниками. Позднее А. В. Дружинин скажет: “Когда погиб Пушкин, перенесший...
6. Поэму “Цыгане” (1824) Пушкин начал на юге, но закончил уже в Михайловском. Подобно другим поэмам здесь также сильно выражено авторское начало. В Алеко есть много от Пушкина, начиная с имени...
7. Филдинг открывает своим романом путь реализма. Он сам называл себя “творцом нового вида литературы” и поэтому освобождал себя от каких-либо правил и канонов. Главная задача этого нового вида – изображение...
8. Сергей Александрович Есенин – великий русский поэт, чьи произведения знакомы каждому с раннего детства. Его лирика отличается откровенностью, эмоциональностью, напевностью, многие стихи его были переложены на музыку известными композиторами. Литературный...
9. Одна тысяча девятьсот двадцать третий год. Совсем недавно отгремели последние Бои, вооруженные восстания. Сопутствующие революции. И гражданская война. Война, которую называли одной из самых ужасных войн за всю историю Человечества....
10. Это стихотворение относится к 1818 году, а опубликовано в 1829 без ведома Пушкина, хотя до этого получило известность в рукописных списках. Посвящено Петру Яковлевичу Чаадаеву, одному из друзей Пушкина. Тема...
11. Николай Алексеевич Некрасов – певец женской доли. Пронзительной болью отдаются в сердце его стихи о женской судьбе вообще и крестьянки в частности. Душевностью веет от его лирических стихотворений, посвященных русской...
12. Известно, что “Из Пиндемонти” – оригинальное произведение, а не перевод. Сначала стихотворение было озаглавлено иначе – “Из Пиндемонти” имя этого французского поэта Пушкин вычеркнул, скорей всего, из опасения, что русские...
13. Красота природы родной земли вдохновляла многих художников на создание выдающихся шедевров. Природа, ее гармоническая красота и щедрость присутствуют и в лирике и поэтическом эпосе М. Рыльского, в его очерках и...
14. Антинародный характер империалистической войны раскрыт в стихотворении “Приказано, да правды не сказано”, подписанном псевдонимом “Солдат Яшка – медная пряжка”. Беспощадно высмеяны лакействующие перед буржуазией лидеры меньшевиков в памфлете “Либердан”. Контаминация...
15. Только во мне шевельнутся проклятья – И бесполезно замрут!.. Н. А. Некрасов Николай Алексеевич Некрасов – большой и разноплановый поэт. В своем творчестве он сумел отразить все оттенки русской ясизни,...
16. Когда читаешь стихи Максима Рыльского, то словно идешь по дороге, а вокруг раскинулись бескрайние поля Украины. Творчество его неисчерпаемо. Каждому, кто коснется поэзии Максима Рыльского, бросается в глаза горячая любовь...
17. С немалыми политическими амбициями и начинал Фадеев свою писательскую деятельность. А в литературу он пришел не случайно. В отличие от многих партийных работников, стремившихся установить свою власть в литературе и...
Смысл слова “Странник” на первый взгляд понятен: оно употреблено в прямом значении, то есть обозначает человека много путешествовавшего, странствовавшего в своей жизни, много повидавшего, узнавшего о мире. Однако, вдумавшись, я...

Антон Дельвиг (1798—1831) - лицейский друг Пушкина и Кюхельбекера, приятель Баратынского, все время был в центре литературной жизни 1820-х годов. Сначала это был Союз поэтов, затем «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств» и «Вольное общество любителей россйской словесности», иногда называемое «ученая республика». Атмосфера салона С.Д. Пономаревой, где собирались члены Союза поэтов и «литературные столкновения осложнялись личным», способствовала вхождению Дельвига в литературную жизнь, определила его участие в «журнальной войне», которая началась в самом начале 1820-х годов на страницах журнала «Благонамеренный».

В центре этой борьбы — проблемы романтической поэзии, ее стиля. Объектом бурной полемики был и метафорический язык Жуковского, и поэзия гедонизма, и поэма Пушкина «Руслан и Людмила». Дельвиг чужд крайностей. Он не проходит мимо поисков Жуковского, ему близки античные мотивы поэзии Батюшкова, на время он сближается с поэтами-декабристами, хотя не принимает ни их программу революционных преобразований, ни гражданского пафоса их поэзии. Он рано осознал и почувствовал масштаб пушкинского гения, заявив еще в 1815 г.: Пушкин! Он в лесах не укроется: // Лира выдаст его громким пением...» Открытия Баратынского в области философской поэзии вызывают его одобрение.

А затем будет бурная, потребовавшая больших организаторских способностей и усилий, творческих и финансовых, деятельность по изданию одного из лучших альманахов 1820-х годов «Северные цветы» и созданию первого специального издания — «Литературной газеты». В отсутствии находящегося в ссылке Пушкина, а затем при его активном участии Дельвиг способствует формированию облика пушкинской эпохи, активно участвует в работе по консолидации ее творческих сил. На страницах его изданий пушкинский круг писателей самоопределяется. Одним словом, созданный в Лицее миф о Дельвиге-флегматике, «ленивце праздном» разрушается.

Поэзия Дельвига в этом контексте его общелитературной, издательской деятельности как бы отходит на второй план. Около 200 стихотворений, написанных в течение 1814—1830 гг., публикуются в самых разных изданиях, но не находятся в центре критической мысли. О них пишут, но вскользь, в ряду других и останавливаются перед ними в некотором недоумении. В них нет ни элегического психологизма, ни гражданской страсти, ни огня, ни хмеля индивидуального чувства, ни ярко выраженной поэзии мысли. Пластический мир античной идиллии, размеренно живущий в непривычных гекзаметрах, и необычная стилистика «русских песен», стилизованных под фольклор, не воспринимаются как формы времени.

В 1829 г. Дельвиг издает единственный прижизненный сборник — «Стихотворения барона Дельвига», куда включает всего 65 стихотворений. До смерти, в 1831 г., он создает еще несколько важных и программных произведений, но все-таки именно сборник стал итогом его поэтической деятельности. Развивая пушкинскую традицию номинации поэтического сборник — просто «Стихотворения», Дельвиг на первый взгляд лишает свое творение какой-то логики мысли. Отсутствует хронологическая последовательность (зрелые произведения соседствуют с юношескими, еще лицейскими; к концу сборника их число даже увеличивается), нет традиционных жанровых рубрик (идиллии, русские песни, романсы, сонеты, послания идут вперемешку), трудно выделить какие-то тематические подборки. Ощущение какого-то лирического хаоса; вот уж точно: «у каждого барона своя фантазия». Но при внимательном взгляде этот кажущийся хаос рождает чувство душевного и духовного простора, внутренней свободы, оригинальную идиллию человеческих отношений, не подвластную времени, взаимодействие национального и общечеловеческого социума.

Прежде всего останавливает внимание композиционное кольцо сборника — эпиграф и эпилог. Они соотносятся и отражаются друг в друге. Эпиграф на немецком языке — четверостишие из стихотворения Гете «Певец» получает в «Эпилоге» свое развитие и напоминает вольный перевод:

Так певал без принужденья,

Как на ветке соловей,

Я живые впечатленья

Полной юности моей.

Счастлив другом, милой девы

Всё искал душою я —

И любви моей напевы

Долго кликали меня.

Эти образы «Эпилога»: певец и его песни «без принужденья», соловей, живые впечатленья, мотивы дружбы и напевы любви — получают особый эстетический смысл в структуре всего сборника. Из 65 стихотворений около половины посвящены образу певца и его песен.

Около 20 раз в номинацию текстов входят обозначения, связанные с музыкой: «романс», «песня», «русская песня», «хор», «дифирамб», «застольная песня». Сквозным становится образ соловья, получивший наиболее яркое воплощение в известной песне «Соловей, мой соловей...» и конкретизировавшийся в судьбе рано умершего Веневитинова, прожившего «век соловьиный» («На смерть Веневитинова»). Носителями природной стихии и песенного начала становятся пташечка («Пела, пела пташечка // И затихла...»), ласточка («Что вьешься, ласточка, к окну, // Что, вольная, поешь?). Их вольный полет «за тридевять земель», «за синие моря», «на чужие берега» — воплощение внутренней свободы певца.

На страницах сборника живут «вдохновенный певец» античный Дамон, Нелединский-Мелецкий, Плетнев, которому отвечает сам поэт («Ответ»), Веневитинов, переводчик «Илиады» Гнедич, Языков, Баратынский, неоднократно появляется Пушкин как символ бессмертия подлинной поэзии. Возникают имена Катулла, Шекспира, Геснера, Гёте, Руссо, каждый из которых воплощает свою концепцию бытия: любви, идиллии, гармонии, естественного человека. Подобная концентрация определенного мирообраза, его разных модификаций позволяет Дельвигу превратить поэтическое пространство сборника в пространство душевного простора и духовной свободы.

В этом пространстве «распространяется душа» поэта, устремляясь к истокам человеческого духа, первоосновам естества — мифологии и фольклору. Два жанра — античная идиллия и русская песня не просто соседствуют на страницах сборника; шесть идиллий и восемь русских песен — это своеобразный диалог культур и вместе с тем органическое единство. Античные идиллии Дельвига — история становления естественного человека, его природного бытия. «Дамон», «Купальницы», «Идиллия» (Некогда Титир и Зоя...»), «Цефиз», «Друзья», «Конец золотого века» (№ 1, 16, 22, 37, 45, 64 — в общей структуре сборника) воссоздают идиллическое пространство различных человеческих чувств, их природную чистоту. Это живые впечатления юности человеческой цивилизации. Тем острее воспринимается в последней идиллии завершение целой эпохи — золотого века. Показательно, что финал этой античной идиллии, как сообщает в примечании автор, «близкое подражание Шекспиру описанию смерти Офелии». Мифология и литература в своем соприкосновении и пересечении выявляют историю страстей, крушение иллюзий, разрушение идиллического первообраза.

Столь же значимо взаимодействие идиллического античного мирообраза с мелодиями «русских песен». Русские песни Дельвига критиковали за излишнюю стилизацию, литературность, за отход от фольклорных сюжетов, противопоставляя их якобы народным песням А.Ф. Мерзлякова, автора популярной песни «Среди долины ровныя...». Но, как справедливо заметил исследователь, «в народных песнях он искал национального характера и понимал его притом как характер «наивный» и «патриархальный»». Как и в античных идиллиях, для Дельвига в них важнее простонародности деталей и отдельных выражений воссоздание мира духовной жизни, души естественного человека. Мелодика стиха, обилие анафор, вопросительно-восклицательная интонация, образ героини как носительницы любовного чувства, обилие постоянных эпитетов (синее море, злая тоска, вещий сон, дремучий лес, черное горе, лютые звери, темная ночка, миленький дружок) воссоздают атмосферу живых и непосредственных эмоций.

В эпоху споров о народности Дельвиг в античной идиллии и русской песне выявлял первоистоки самой поэзии, ее естественные чувства. Мифологически-фольклорные корни в его сознании соотносились с проблемой не только национального, но и общечеловеческого характера. В атмосфере гражданской экзальтации он напоминал о богатстве народной души и подлинных человеческих ценностях.

Три стихии души — поэзия, любовь, дружба — определяют идиллический мир лирического героя Дельвига. Идиллии Дельвига — не идеализация и приукрашивание мира, а открытие его естества и подлинности. Поэт-идиллик воссоздает этот мир не с копии, а с оригинала. Он видит конец золотого века, рисует трагизм этого крушения, опираясь на шекспировские страсти, но остается неизменной его вера в общечеловеческие ценности души. Поэт-идиллик не замкнут в мире идиллии; его простор души открыт всем впечатлениям бытия.

В поисках языка национальной поэзии, опираясь на ее мифологические и фольклорные истоки, Дельвиг уже в конце жизни пишет «русскую идиллию» — «Отставной солдат», где пытается синтезировать форму идиллии (образы пастухов, наивность чувств, диалогическую структуру) с национальным содержанием: история солдата, возвращающегося с Отечественной войны 1812 г. на родину. Рассказ солдата об отступлении французов из горящей Москвы, полный реальных, почти натуралистических деталей:

А около лежат, как это стадо,

Замерзлые французы. Как лежат! <...>

Тот уткнулся

В костер горящий головой, тот лошадь

Взвалил, как шубу, на себя, другой

Ее копыто гложет; те ж, как братья,

Обнялись крепко и друг в друга зубы

Вонзили, как враги! —

разрушает идиллический мирообраз и наполняет его историческими реалиями национального бытия.

До конца жизни Дельвиг не расстается с излюбленными формами своей поэзии. К 1829 г. относятся его «русская идиллия» «Отставной солдат», античная идиллия «Изобретение ваяния» и одна из лучших «русских песен» — «Не осенний частый дождичек...», положенная на музыку М.И. Глинкой.

Поэт-идиллик формировал в русском художественном и общественном сознании особый мир тех человеческих ценностей, которые вечны и естественны. В «русских песнях» чувствуется большая напряженность в чувствах, драматизм обманутой и загубленной души, настроение грусти и тоски, но чутье изящного не покидает их автора в передаче мира естественного человека. Как и у других поэтов пушкинского круга, в идиллиях и песнях Дельвига определяющим является эмансипация души и индивидуализация лирического «я» поэта.

Нет, не в Аркадии я! Пастуха заунывную песню
Слышать бы должно в Египте иль Азии Средней, где рабство
Грустною песней привыкло существенность тяжкую тешить.
Нет, я не в области Реи! о боги веселья и счастья!
Может ли в сердце, исполненном вами, найтися начало
Звуку единому скорби мятежной, крику напасти?
Где же и как ты, аркадский пастух, воспевать научился
Песню, противную вашим богам, посылающим радость?

Пастух

Песню, противную нашим богам!
Путешественник, прав ты!
Точно, мы счастливы были, и боги любили счастливых:
Я еще помню оное светлое время! но счастье
(После узнали мы) гость на земле, а не житель обычный.
Песню же эту я выучил здесь, а с нею впервые
Мы услыхали и голос несчастья, и, бедные дети,
Думали мы, от него земля развалится и солнце,
Светлое солнце погаснет! Так первое горе ужасно!

Путешественник

Боги, так вот где впоследнее счастье у смертных гостило!
Здесь его след не пропал еще. Старец, пастух сей печальный,
Был на проводах гостя, которого тщетно искал я
В дивной Колхиде, в странах атлантидов, гипербореев,
Даже у края земли, где обильное розами лето
Кратче зимы африканской, где солнце с весною проглянет,
С осенью в море уходит, где люди на темную зиму
Сном непробудным, в звериных укрывшись мехах, засыпают.
Чем же, скажи мне, пастух, вы прогневали бога Зевеса?
Горе раздел услаждает; поведай мне горькую повесть
Песни твоей заунывной! Несчастье меня научило
Живо несчастью других сострадать. Жестокие люди
С детства гонят меня далеко от родимого града.

Пастух

Вечная ночь поглоти города! Из вашего града
Вышла беда и на бедную нашу Аркадию! сядем
Здесь, на сем береге, против платана, которого ветви
Долгою тенью кроют реку и до нас досягают. -
Слушай же, песня моя тебе показалась унылой?

Путешественник

Грустной, как ночь!

Пастух

А ее Амарилла прекрасная пела.
Юноша, к нам приходивший из города, эту песню
Выучил петь Амариллу, и мы, незнакомые с горем,
Звукам незнаемым весело, сладко внимали. И кто бы
Сладко и весело ей не внимал? Амарилла, пастушка
Пышноволосая, стройная, счастье родителей старых,
Радость подружек, любовь пастухов, была удивленье
Редкое Зевса творение, чудная дева, которой
Зависть не смела коснуться и злоба, зажмурясь, бежала.
Сами пастушки с ней не равнялись и ей уступали
Первое место с прекраснейшим юношей в плясках вечерних.
Но хариты-богини живут с красотой неразлучно -
И Амарилла всегда отклонялась от чести излишней.
Скромность взамен предпочтенья любовь ото всех получала.
Старцы от радости плакали, ею любуясь, покорно
Юноши ждали, кого Амарилла сердцем заметит?
Кто из прекрасных, младых пастухов назовется счастливцем?
Выбор упал не на них! Клянуся богом Эротом,
Юноша, к нам приходивший из города, нежный Мелетий,
Сладкоречивый, как Эрмий, был Фебу красою подобен,
Голосом Пана искусней! Его полюбила пастушка.
Мы не роптали! мы не винили ее! мы в забвеньи
Даже думали, глядя на них: «Вот Арей и Киприда
Ходят по нашим полям и холмам; он в шлеме блестящем,
В мантии пурпурной, длинной, небрежно спустившейся сзади,
Сжатой камнем драгим на плече белоснежном. Она же
В легкой одежде пастушки простой, но не кровь, а бессмертье,
Видно, не менее в ней протекает по членам нетленным»
Кто ж бы дерзнул и помыслить из нас, что душой он коварен,
Что в городах и образ прекрасный и клятвы преступны.
Я был младенцем тогда. Бывало, обнявши руками
Белые, нежные ноги Мелетия, смирно сижу я,
Слушая клятвы его Амарилле, ужасные клятвы
Всеми богами: любить Амариллу одну и с нею
Жить неразлучно у наших ручьев и на наших долинах.
Клятвам свидетелем я был; Эротовым сладостным тайнам
Гамадриады присутственны были. Но что ж? и весны он
С нею не прожил, ушел невозвратно! Сердце простое
Черной измены постичь не умело. Его Амарилла
День, и другой, и третий ждет - все напрасно! О всем ей
Грустные мысли приходят, кроме измены: не вепрь ли,
Как Адониса его растерзал; не ранен ли в споре
Он за игру, всех ловче тяжелые круги метая?
«В городе, слышала я, обитают болезни! он болен!»
Утром четвертым вскричала она, обливаясь слезами:
«В город к нему побежим, мой младенец!»
И сильно схватила
Руку мою и рванула, и с ней мы как вихрь побежали.
Я не успел, мне казалось, дохнуть, и уж город пред нами
Каменный, многообразный, с садами, столпами открылся:
Так облака перед завтрешней бурей на небе вечернем
Разные виды с отливами красок чудесных приемлют.

Дива такого я и не видывал! Но удивленью
Было не время. Мы в город вбежали, и громкое пенье
Нас поразило - мы стали. Видим: толпой перед нами
Стройные жены проходят в белых как снег покрывалах.
Зеркало, чаши златые, ларцы из кости слоновой
Женщины чинно за ними несут. А младые рабыни
Резвые, громкоголосые, с персей по пояс нагие,
Около блещут очами лукавыми в пляске веселой,
Скачут, кто с бубном, кто с тирсом, одна ж головою кудрявой
Длинную вазу несет и под песню тарелками плещет.
Ах, путешественник добрый, что нам рабыни сказали!
Стройные жены вели из купальни младую супругу
Злого Мелетия. - Сгибли желанья, исчезли надежды!
Долго в толпу Амарилла смотрела и вдруг, зашатавшись,
Пала. Холод в руках и ногах и грудь без дыханья!
Слабый ребенок, не знал я, что делать. От мысли ужасной
(Страшной и ныне воспомнить), что более нет Амариллы, -
Я не плакал, а чувствовал: слезы, сгустившися в камень,
Жали внутри мне глаза и горячую голову гнули.
Но еще жизнь в Амарилле, к несчастью ее, пламенела:
Грудь у нее поднялась и забилась, лицо загорелось
Темным румянцем, глаза, на меня проглянув, помутились.
Вот и вскочила, вот побежала из города, будто
Гнали ее эвмениды, суровые девы Айдеса!

Был ли, младенец, я в силах догнать злополучную деву!
Нет… Я нашел уж ее в сей роще, за этой рекою,
Где искони возвышается жертвенник богу Эроту,
Где для священных венков и цветник разведен благовонный
(Встарь, четою счастливой!) и где ты не раз, Амарилла,
С верою сердца невинного, клятвам преступным внимала.
Зевс милосердый! с визгом каким и с какою улыбкой
В роще сей песню она выводила! сколько с корнями
Разных цветов в цветнике нарвала и как быстро плела их!
Скоро странный наряд изготовила. Целые ветви,
Розами пышно облитые, словно роги торчали
Дико из вязей венка многоцветного, чуднобольшого;
Плющ же широкий цепями с венка по плечам и по персям
Длинный спадал и, шумя, по земле волочился за нею.
Так разодетая, важно, с поступью Иры-богини,
К хижинам нашим пошла Амарилла. Приходит, и что же?
Мать и отец ее не узнали; запела, и в старых
Трепетом новым забились сердца, предвещателем горя.
Смолкла - и в хижину с хохотом диким вбежала, и с видом
Грустным стала просить удивленную матерь: «Родная,
Пой, если любишь ты дочь, и пляши: я счастлива, счастлива!»
Мать и отец, не поняв, но услышав ее, зарыдали.
«Разве была ты когда несчастлива, дитя дорогое?» -
Дряхлая мать, с напряжением слезы уняв, вопросила.
«Друг мой здоров! Я невеста! Из города пышного выйдут
Стройные жены, резвые девы навстречу невесте!
Там, где он молвил впервые люблю Амарилле-пастушке,
Там из-под тени заветного древа, счастливица, вскрикну:
Здесь я, здесь я! Вы, стройные жены, вы резвые девы!
Пойте: Гимен, Гименей! - и ведите невесту в купальню.
Что ж не поете вы, что ж вы не пляшете! Пойте, пляшите!»
Скорбные старцы, глядя на дочь, без движенья сидели,
Словно мрамор, обильно обрызганный хладной росою.
Если б не дочь, но иную пастушку привел Жизнедавец
Видеть и слышать такой, пораженной небесною карой,
То и тогда б превратились злосчастные в томностенящий,
Слезный источник - ныне ж, тихо склоняся друг к другу,
Сном последним заснули они. Амарилла запела,
Гордым взором наряд свой окинув, и к древу свиданья,
К древу любви изменившей пошла. Пастухи и пастушки,
Песней ее привлеченные, весело, шумно сбежались
С нежною ласкою к ней, ненаглядной, любимой подруге.
Но - наряд ее, голос и взгляд… Пастухи и пастушки
Робко назад отшатнулись и молча в кусты разбежались.

Бедная наша Аркадия! Ты ли тогда изменилась,
Наши ль глаза, в первый раз увидавшие близко несчастье,
Мрачным туманом подернулись? Вечнозеленые сени,
Воды кристальные, все красоты твои страшно поблекли.
Дорого боги ценят дары свои! Нам уж не видеть
Снова веселья! Если б и Рея с милостью прежней
К нам возвратилась, все было б напрасно! Веселье и счастье
Схожи с первой любовью. Смертный единожды в жизни
Может упиться их полною, девственной сладостью! Знал ты
Счастье, любовь и веселье? Так понял, и смолкнем об оном.

Страшно поющая дева стояла уже у платана,
Плющ и цветы с наряда рвала и ими прилежно
Древо свое украшала. Когда же нагнулася с брега,
Смело за прут молодой ухватившись, чтоб цепью цветочной
Эту ветвь обвязать, до нас достающую тенью,
Прут, затрещав, обломился, и с брега она полетела
В волны несчастные. Нимфы ли вод, красоту сожалея
Юной пастушки, спасти ее думали, платье ль сухое,
Кругом широким поверхность воды обхватив, не давало
Ей утонуть? не знаю, но долго, подобно наяде,
Зримая только по грудь, Амарилла стремленьем неслася,
Песню свою распевая, не чувствуя гибели близкой,
Словно во влаге рожденная древним отцом Океаном.
Грустную песню свою не окончив - она потонула.

Ах, путешественник, горько! ты плачешь! беги же отсюда!
В землях иных ищи ты веселья и счастья! Ужели
В мире их нет и от нас от последних их позвали боги!

Антон Антонович Дельвиг происходил из старинного обедневшего рода обрусевших лифляндских баро­нов. Получив начальное образование в частном пансионе, он поступает в Царскосельский лицей, где уже на вступительных экзаменах знакомиться с А.С. Пушкиным. Это знакомство вскоре перерастет в тесную дружбу, которая будет связывать двух поэтов всю жизнь.

«Парнасский счастливый ленивец» Дельвиг не проявлял усердия в изучении наук, однако, по утверждению профессора Е.А.Энгельгардта, директора лицея, Антон Дельвиг знал русскую литературу лучше всех своих однокашников. Поэтическая атмосфера, царившая в лицее, побуждает юного Дельвига обратиться к самостоятельному поэтическому творчеству: вскоре он становится одним из первых лицейских стихотворцев. В 1814 году в печати появилось первое стихотворение Дельвига - патриотическая ода «На взятие Парижа». С этого времени молодой человек постоянно сотрудничает с лучшими российскими журналами, где публикуются его произведения.

В воспоминаниях современников, их письмах, дружеских стихотворных посланиях Дельвиг предстает в образе ленивца, сонливого и беспечного:

Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?

Проснись, ленивец сонный!

Ты не под кафедрой сидишь,

Латынью усыпленный (А.С. Пушкин).

Да и сам Дельвиг постоянно поддерживал этот миф о себе. Однако его активная литературная деятельность свидетельствует об обратном. В историю русской литературы он вошел не только как серьезный поэт, годами отшли­фовывавший свои творения, прежде чем отдать их в печать, но и как издатель литературных альманахов «Северные цветы», «Подснежник» и «Литературной газеты».

Для формирования мифа о ленивце Дельвиге были серьезные причины. «Лень» Дельвига – это спутник вольнолюбия, символ подчеркнуто неофици­ального, «домашнего поведения». Это вызов господствующей морали. Подобно Пушкину, который в элегии «Деревня» (1819) утверждает, что «праздность вольная» - это «подруга размышленья», состояние необходимое поэту для творчества, Дельвиг убежден: истинный художник способен сложить свои лучшие песни только отрешившись от бессмысленной суеты, в которую зачастую погружается человек.

В своем творчестве Дельвиг обращался к различным жанрам, среди которых были и песня, и сонет, и идиллия, и дружеское послание. В своих произведениях Дельвиг стремился запечатлеть идеал, что, несомненно, сближает его с Пушкиным. Но в отличие от Пушкина для Дельвига как бы не существует проти­воречий жизни, он предпочитает просто не замечать их.

Своеобразие творчества А.А. Дельвига

Современная русская действительность не удовлетворяла романтически настроенного поэта, что нашло отражение в его произведениях, написанных в жанре песни. Русские песни Дельвига ориентированы на фольклор. Дельвиг мастерски использует традиции народной песни: уменьшительно-ласкательные суффиксы (сиротинушка, сторонушка, подворотенка ), постоянные эпитеты (лихая разлучница, белая грудь, шелковые кудри ), прием параллелизма (хорошо цветочку на поле,/ любо пташечке на небе, - / сиротинушке-девушке/ веселей того с молодцем ), отрица­тельные зачины (Не осенний частый дождичек / Брызжет, брызжет сквозь туман: / Слезы горькие льет молодец ), повторы (Пей, тоска пройдет;/ Пей, пей, тоска пройдет !).

Герои песен лишены высоких чинов и званий, но наделены возвышенными чувствами. В русских песнях Дельвига постоянно присутствуют драматические, порой трагические коллизии: молодой человек заливает свою грусть вином («Не осенний частый дождичек»), девушка горюет о несостоявшейся любви («Соловей мой, соловей»). С точки зрения Дельвига, реальная жизнь отнимает у человека дарованное ему Богом законное право на счастье.

Романтическая мечта о большом идеальном мире человеческого сча­стья в сознании Дельвига зачастую связывалась с древностью, с миром Эл­лады, где, как казалось поэту, человек был гармоничен.

Дельвиг не знал не только греческого, но и немецкого языка, поэтому Пушкин так удивлялся способности Дельвига безошибочно угадать дух, строй мыслей и чувств человека «золотого века». Образ этого давно ушедшего в прошлое мира сложился у Дельвига исключительно под влиянием поэзии. В результате его античность – не копия древнего мира, Дельвиг смотрел на античность глазами русского человека. Идеальный мир древности воссоздан поэтом главным образом в произведениях, принадлежащих к жанру идиллии, хотя нередко он обращался и к другим античным жанрам, таким как эпитафия, эпи­грамма, надпись.

Дельвиг опирался, в первую очередь, на идиллии Феокрита, который тяготел к жанровым картинкам, сценкам. Идиллии Дельвига часто драматичны, но всегда оканчиваются благополучно. Действие идиллий происходит обычно под сенью пышных дерев, в прохладной навевающей покой тишине, у сверкающего под лучами солнца источника. Состояние природы всегда умиротворенное, что подчеркивает гармонию внутри и вне человека. Герои идиллий – цельные существа, никогда не изменяющие своим чувствам, они не рассуждают о них, а отдаются их власти, что приносит им радость. Так, юные Титир и Зоя, персонажи «Идиллии» (1827), полюбив друг друга, остались верными своему чувству до самой смерти, и над их общей могилой шумят те же платаны, на которых они, впервые познав любовь, вырезали свои имена. В стихотворениях Дельвига нет подробных психологических описаний любви, она выражается через мимику, жесты, поступки, то есть через действие:

Античность для Дельвига – это романтический идеал, мечта о прекрасном, полном гармо­нии обществе, хотя сам поэт ясно осознавал, что подобный идеал не достижим в реальности.

С точки зрения Дельвига, реального человека к идеалу приближает его способность чувствовать: искренне любить, быть верным в дружбе, ценить красоту. Отношения любви и дружбы выступают в поэзии Дельвига мерилом ценности человека и всего общества: в мире «Проходчиво все – одна не проходчива дружба!» («Цефиз», 1814 - 1817), «Первые чувства любви, я помню, застенчивы, робки: / Любишь и милой страшишься наскучить и лаской излишней» («Купальщицы», 1824). В идиллии «Изобретение ваяния» (1829) Дельвиг писал о том, что только столь гармоничная действительность могла стать той почвой, из которой произросло искусство, художественное творчество.

Несмотря на то, что мир идиллий Дельвига полон радости, света, преисполнен подлинно прекрасных чувств, одним из его центральных образов является образ смерти, который выражает неподдельную скорбь поэта об утраченной ныне гармонии между людьми и гармонии человека с природой.

Дельвиг практически не обращался к такому популярному в литературе романтизма жанру, как элегия. В его творческом наследии всего несколько стихотворений этого жанра. Именно размышления о жизни и смерти, традиционные для элегии, нашли отражение в стихотворениях «На смерть *** (Сельская элегия)» (1821), «Элегия» («Когда, душа. Проснулась ты…») (1821 или 1822).

Дельвиг был признанным мастером сонета, этот жанр он начинает развивать одним из первых в русской литературе XIX века. Сонеты Дельвига («Сонет» («Златых кудрей приятная небрежность…»), «Сонет» («Я плыл один с прекрасною в гондоле…») и др.) воплотили идеальные представления об этой форме: они отличаются четкостью композиции, ясностью поэти­ческого языка, гармонической стройностью, изяществом, насыщенностью мысли и афористической отточенностью стиля.

Последние годы жизни

Поражение восстания на Сенатской площади стало личной драмой для Дельвига, хотя он никогда не был сторонником революционных путей преобразования общества. Но среди декабристов было много друзей поэта, прежде всего И.И. Пущин и В. К. Кюхельбекер. Тот факт, что Дельвиг пришел проститься с осужденными на казнь и на каторжные работы свидетельствует не только о верности своим друзьям, но и о незаурядном гражданском мужестве поэта.

После 1825 года в творчестве Дельвига все чаще звучат трагические ноты. Он не пишет политических стихотворений, однако даже в таком жанре, как идиллия, происходят многозначительные изменения. Так, в идиллии с «говорящим» названием «Конец золотого века» возникает символическая картина разрушения прекрасного гармоничного мира под натиском цивилизации:

Ах, путешественник, горько! ты плачешь! беги же отсюда!

В землях иных ищи ты веселья и счастья! Ужели

В мире их нет и от нас от последних их позвали боги!

Дом Дельвига становится очагом, вокруг которого собираются вольнолюбивые литераторы, недовольные ситуацией, сложившейся в России. Здесь постоянно бывают А.С. Пушкин, П.А. Вяземский, А. Мицкевич… На страницах издаваемых Дельвигом «Литературной газеты» и «Северных цветов» публикуются лучшие творения современной русской литературы, здесь анонимно печатаются и сочинения поэтов-декабристов.

Над Дельвигом начинают сгущаться тучи: всесильный шеф III отделения А.Х. Бенкендорф вызывает поэта-издателя для личной беседы, в ходе которой прямо обвиняет его в оппозиционности и грозит репрессиями. Выпуск «Литературной газеты» приостанавливается по причине публикации четверостишия, посвященного революционным волнениям во Франции. Многие современники Дельвига были уверены, что все эти события окончательно подорвали и без того слабое здоровье поэта. 14 января 1831 года после нескольких дней простудной болезни А.А. Дельвиг скончался.

Смерть поэта стала настоящим потрясением для его окружения. А.С. Пушкин с горечью отмечал: «Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас».

БАРАТЫНСКИЙ

(1800 – 1844)

Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого хотя несколько одаренного вкусом и чувством.