Написал колодец и маятник. Эдгар аллан по колодец и маятник

Этот рассказ напоминает немного ситуацию с «бочкой амонтильядо» - опять мы не знаем, за что наказывают главного героя. Только в этом случае это менее важно, ибо Инквизиции много причин не требовалось. Пытки же сего «бича Господнего» захватывали воображение многих (особо когда живешь через несколько столетий после происходившего - конечно можешь себе позволить уже пофантазировать на эту тему).

Но у По, как всегда, пытки физические заменяются пытками психологическими. И о до чего же эффективными! И каждая пытка при том при всем имеет еще вполне конкретный символический смысл.

Сначала кромешная тьма и опасность таящаяся в ней. Потом коса времени в виде маятника с лезвием, медленно и неумолимо опускающаяся на приговоренного. Страшна не смерть, а ожидание ее. Это самый жуткий отрывок. Гораздо более жуткий, чем какие-либо горы трупов, нарезанные бензопилой. И гораздо более аллегоричный - автор опять напоминает нам о неумолимости смерти и времени, которое всему приносит конец. Конец истории украшает картина разрисованных «под ад» стен, раскаляющихся докрасна и сдвигающихся, глаза демонов горят настоящим огнем. И рядом молчаливо присутствует колодец, о содержании которого мы можем разве что догадываться из наличия выбегающих оттуда крыс, но именно умолчание и довершает зловещее впечатление.

Интересно, что эта серия пыток в какой-то мере отражает фанатически-религиозную картину мира, присущую самой инквизиции - сначала мы рождаемся блуждать в темноте (и, кстати, герой не помнит практически ничего, что было до казни, только смутные пятна-привидения при свечах, которые сначала кажутся ангелами-хранителями), если нам повезет, и мы не споткнемся о житейские опасности, коса времени все равно скосит нас. А дальше нас всех ждет ад, конечно.

Спасение героя, само собой, выглядит более чем фантастическим, но в данном случае оно вполне под стать всей остальной фантасмагории. При желании его даже можно интерпретировать как намек на восхождение души в рай после чистилища, учитывая всю обстановку, то есть высшую справедливость, которая существует где-то там вовне суда инквизиции и выше него... Воображения автору не занимать. И что самое интересное, хотя от этих пыток пробирает дрожь, они при этом обладают какой-то особенной темной эстетикой, художественностью, чего зачастую не хватает современным образцам жанра.

В том издании, которое присутствует у меня на бумаге, рассказы дополнены чудесными иллюстрациями Гарри Кларка (собственно, они заставили меня купить это издание По в польском переводе - что само по себе было бы немного странно). Они настолько точно передают атмосферу творчества По, что я настоятельно рекомендую всем не видевшим поискать в интернете. А вообще, творчество По - это настоящая кладезь для художников-иллюстраторов. Как и для режиссеров, впрочем.

Оценка: 9

Один из самых сильных и эмоциональных рассказов в творчестве По. Наверное, не стоит задумываться, насколько реалистично описаны здесь методы инквизиции, не случайно «Колодец и маятник» начинается как притча, вне времени и пространства, и за что герой приговорен к смерти, не сказано. Просто есть человек с одной стороны и безликая, бездушная машина уничтожения и подавления личности с другой стороны. А дальше развивается захватывающая история о страхе смерти и жажде жизни. Впрочем, «высокими материями» и философскими вопросами можно и не заморачиваться. Рассказ вполне можно прочитать как качественный хоррор, которым, возможно, вдохновлялись создатели таких классических в своем жанре фильмов, как «Куб» или «Пила»... Я бы оценил «Колодец и маятник» высшим баллом, если бы не финал, на мой взгляд, неудачный и абсолютно искусственный, словно в последнюю минуту рассказ взялся дописывать совсем другой автор.

Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)

Я не против хеппи-энда в принципе, но здесь он совершенно «чужеродное тело». Остается предположить, что все мучения героя привиделись ему в кошмарном сне, так и чудесное спасение - тоже сон. Иначе получается как в старом советском мультфильме: «Принесли его домой - оказался он живой».

Оценка: 9

Рассказ удивителен по эмоциональной насыщенности. В него погружаешься постепенно, будто, входя в воду, не замечаешь, как начинаешь тонуть в абсолютно живом ужасе героя перед лицом смерти. При этом я бы назвала «Колодец и маятник» жизнеутверждающим и поразительно оптимистичным рассказом. Герой, понимая, что гибель неминуема и оттягивание момента смерти принесет еще большие мучения, борется за каждую минуту, каждую секунду жизни.

Невольно вспоминаются слова Достоевского в «Преступлении и наказании»: «Неужели такая сила в этом желании жить и так трудно одолеть его?» и «…в остроге ее (жизнь) еще более любят и ценят, и более дорожат ею, чем на свободе». Неудивительно, что для По не имеет значения за какое преступление был так жестоко осужден человек. Убийство это, еретические мысли или что-то еще - не важно. Все отступает перед желанием жить. Жить в темной камере с колодцем, жить под маятником, жить…

Конец рассказа мне представляется вполне логичным. Разве можно было ожидать иного после прочтения эпиграфа? «…Ныне отчизна свободна, ныне разрушен застенок, Смерть попирая, сюда входят и благо и жизнь». :))) Ну, а если серьезно: в рассказе, видимо, заложены определенные параллели с политической ситуацией того времени. В этой связи спасение героя олицетворяет победу жизни над смертью как победу французских войск над Испанией и испанской инквизицией.

Оценка: 10

Это нечто невероятное. Нечто, что взорвало моё сознание, на миг отправило в пустоту и выдернуло оттуда, как раз в тот момент, когда страницы книги чуть не поглотили меня целиком. Этот рассказ подчиняет себе, угнетает волю. Я дочитал его десять минут назад. И только сейчас понял, что ворох образов, ощущений, всполохи сознания, буйствующие в голове - плод символов, гнездящихся на бумажном листе.

Раз так, казалось бы, они должны нести какой-то смысл? Но какой? Ощущение, будто видел сон, но вот он сменился явью, а картинки стали тенями, всё меркнущими и меркнущими... Нет, я помню кое-что. Главного героя пытают. Инквизиция. Испания. Судя по всему, описываются его ощущения. Но за ними - что-то большее; что-то зловещее, необъятное и неотвратимое, ведь нельзя взять и захлопнуть книгу. Нечто, что было со мной, что было мной, но теперь ушло. Пытаюсь вспомнить. Перед мысленным взором - тьма и больше ничего.

Я не стану врать. Рассказ не заставит меня ходить «чуть торкнутым» неделю. Более того, признаюсь, я эти-то строки пишу, усилием воли сохраняя исчезающии ощущения, отключив разум и рациональное мышление. Это всё равно что, пытаясь ухватиться за уходящий сон, погружать ещё неотошедшее сознания обратно во мглу. И мне уже сейчас достаточно трудно делать это. Думаю, пройдёт ещё минут пятнадцать, и от впечатления останется лишь жутковатый холодок. Как от ночного кошмара...

Ох... прошу простить за эту вакханалию мысли. Если быть честным, даже не перечитывал, что написал.

В одном можете быть уверены: «Колодец и маятник» подарит вам безумие на полчаса.

Удивительно. Непередаваемо.

Оценка: 10

К какому бы жанру сегодня ни пытались относить этот рассказ фанаты готики, мистики и тд и тп, одно остается несомненным:

Эдгар Аллан По был первым. Он создавал этот жанр, нащупывал его законы, строил это великолепное здание и наполнял его таинственными и мрачными историями, в равной степени способными зачаровать и 7-летнего мальчика и 70-летнего старика.

Для меня весь Эдгар По всегда будет ассоциироваться со старым школьным зданием, комнаткой об одном окне, сплошь заставленной полками, где тесными рядами в выцветших потертых обложках стоят остропахнущие плесенью корешков и чернильными надписями формуляров бумажные книги, каждая из которых прячет внутри целый мир.

Несколько лет я искал продолжение, тогда еще не зная, что эта тоненькая книжка - практически все, что он написал.

Я перечитывал каждый рассказ по многу раз, строки поэм, имена, названия замков, вин, улиц и домов звучали как музыка, которую можно слушать бесконечно.

И каким же счастьем было найти года через три-четыре Марсианские Хроники! Но это уже совершенно другая история...

Оценка: 10

Роджер Корман поставил несколько шикарных фильмов ""по По"", но среди них нет ни одной достойной экранизации. Ибо перенести его прозу на полный метр невозможно, не разбавив дополнительными подробностями с объяснение кто, откуда, за что... И чем больше добавляют, тем меньше остается от По, которому было плевать на предисторию, характеры - все, что мешало воплотить одну лишь голую суть: воплощенный кошмар. Терзания не столько тела, сколько духа. Зачем нам видеть лица инквизиторов, слушать их речи? За них говорят созданные ими Колодец и Маятник, буквальное олицетворение того зла, какое лишь люди способны творить над своими собратьями. Герой тоже не имеет лица; он не просто жертва - он наши глаза, позволяющие взглянуть на абсолютное Зло, увидеть его масштабы. Он лишь песчинка в безжалостных жерновах, заклинивающая их, чтобы не быть размолотой. И он же - символ силы человеческого духа, стремления бороться даже тогда, когда борьба кажется заведомо бессмысленной, а сопротивление лишь затягивает страдания. Ведь только надеющиеся вознаграждаются.

Этот рассказ лишь обманчиво прост; простота сюжета напрямую связана с бесконечно сложными идеями и темами, поднимаемыми в нем. И чем сложнее закручивают сюжет киношники (у Кормана получился захватывающий готический детектив, а Стюарт Гордон снял любопытный эксплотейшн), тем проще, чтобы не сказать, примитивнее делаются основные идеи автора. Читайте, а не смотрите. Смотреть тоже можно. Но отдельно.

Оценка: 10

Насколько помню, прочитал этот рассказ, еще учась в восьмом классе, а может быть, и раньше слышал, как его читали по радио (если его там читали)? В то время впечатление было весьма сильным – изощренное в техническом и психологическом отношении издевательство инквизиторов над своей беззащитной жертвой ужаснуло. Теперь, конечно, такого чувства при перечитывании нет, но отчаяние главного героя и его дикое, непобедимое желание выжить рассказ передает отлично.

Инквизиция – типичное «действующее лицо» жанра ужасов, а читателю советской культуры, в рамках атеистического воспитания хорошо ознакомленного с кошмарами средневекового мракобесия, подобный образ бьет по «больному месту» подсознания. Страшно подумать, что могут сделать люди с таким же, как и они, человеком. Не только в Средние века, но и сейчас человек остается для другого человека самым страшным монстром.

Рассказ оказал большое влияние на жанр ужасов – это один из первых образцов своеобразного поджанра «человек в ловушке». В современном хорроре этот сюжетный ход используется крайне широко – от «Мизери» и «Игры Джералда» Стивена Кинга до «это вашей» «Пилы».

«Колодец и маятник» можно понимать не только буквально. Герой противится неизбежной, как кажется, смерти, вырываясь из одной ловушки только чтобы попасть в другую – и все это время осознает, что обречен. Как и всякий человек, понимая, что смертен, тем не менее, борется за жизнь и старается прожить ее не зря. И чудесное спасение главного героя – вовсе не следствие желания создать стандартный «хэппи энд» (в отношении По такие подозрения смешны). Может быть, это способ выразить уважение автора к своему герою, а может быть – мистическая надежда на какое-то продолжение существования души после смерти, загробное воздаяние? В любом случае, рассказ наполнен верой в то, что пока человек жив, для него всегда есть смысл бороться.

Итог: что тут сказать? По – один из родоначальников жанра ужасов в современном виде, а «Колодец и маятник» - одно из самых интересных и нестандартных (без заживо похороненных девиц) его произведений. Классика, обязательная к прочтению.

P. S. Рассказ перечитан в связи со знакомством с темой «10 любимых страшных рассказов» на форуме ФантЛаба.

Оценка рассказу – 9 из 10.

Оценка «пугающего потенциала» - 4 из 5 (может сильно напугать).

Оценка: 9

Что можно успеть донести до читателя за какие-то 14 страниц?? За 14 страниц, которые обычно занимает вступление, не обремененное идейной нагрузкой и значительным сюжетом?! Как выясняется очень много.

Эдгар Аллан По не описывает нам прошлое и будущее главного героя, мы наблюдаем лишь момент, один эпизод из его жизни...и этот эпизод содержит больше, чем подчас целая история жизни. Я выразилась не совсем точно, мы даже не наблюдаем, а сопереживаем весь тот ужас, который испытывает приговоренный к смерти. Мы буквально ощущаем дуновение ветерка, исходящее от беспощадного раскачивающегося маятника. Не представляю, каким живым нужно обладать воображением, чтобы достоверно описать чувства человека, доведенного до состояния, когда смерть от медленно опускающегося маятника кажется...милосердной!...

В этом рассказе нет ни единого лишнего слова, ни единого момента, позволяющего расслабиться и перевести дух, ни единого шанса на спасение... и всё-таки надежда (или хотя бы её призрак), есть даже над пропастью (колодцем), ведущей в ад...

Оценка: 9

Обычный, вроде бы, рассказ гениальное перо Эдгара Аллана По превращает в натуральную фантасмагорию, в бесконечное ожидание смерти и чудовищные пытки, при одной мысли о которых кровь стынет в жилах. Каждый новый взмах косы проносится перед твоими глазами, ты понимаешь, что выхода нет и сходишь с ума в своих тисках...

Я не знаю, какой личный опыт подтолкнул По к написанию этого рассказа, да и был ли тот опыт. Но получилось очень страшно и очень реалистично.

Оценка: 9

Вероятно, лучшее из всего написанного По. Впервые пробовал его читать ещё в младшей школе-не всё тогда понял,но атмосфера рассказа произвела сильное впечатление.Очень эмоциональный,на грани гиперреализма,этот рассказ на самом деле не просто шедевр жанра «страшного рассказа»,но и серьёзное социально-философское произведение.И здесь я полностью согласен с нашим уважаемым baroni (см. отзыв)-несмотря на отчаянную борьбу за жизнь,героя рассказа не покидает ощущение безнадёжности в борьбе с государственной машиной,которая наблюдает за каждым его действием.Неожиданное спасение-символ надежд на свободу личности в новом мире.

Оценка: 10

О том что Эдгар По мастер своего дела я давно не сомневался. Эстет мрачной литературы, культурный гений Америки, и конечно одно из самых громких имен основоположников детектива и литературы ужаса. Так и тут, в этом рассказе с ничем не примечательным названием По сумел раскрасить свое произведение в темные готические тона.

История с первого взгляда незамысловата: человек схваченный изобретательными инквизиторами оказывается в тюрьме. Дабы еще тюрьма была самым что ни есть местом заточения, но она больше напоминает камеру пыток достойной чтобы быть запечатленной на картинах Босха. С этого и начинается рассказ. Дальше автор предлагает просто невероятнейшее описание человека в такой ситуации. Тут просто невероятно, насколько вживаешься в образ этого человека, ощущаешь чувствуешь, словно сам очутился в этом месте и нервно подрагиваешь от каждого зловещего мгновения. Страх просто передан идеально и восхитительно, чувство ужаса это наверное одно из лучших описаний что я читал вообще. Этим и трогает рассказ, берет за грудки своим нервным удушьем и не отпускает до самого конца, намереваясь что вы сейчас побредете по своей комнате высчитывая шаги и ожидая рока.

По сумел передать самую невероятнейшую гамму эмоций ужаса, дать это ощутить. Нечто подобное я ощущал в литературе ужасов единичные случаи раз, а остальное больше похожи на картонные страшилки. Кажется у знаменитого писателя целая копилка историй не дающая заснуть его читателям. Бессонница, эффект присутствия, нервное оглядывание по сторонам и желание убедиться что все в порядке идут в наличие.

Подлинный ужас в «Колодце и маятнике» Э. По вызывает даже не страшная камера смертников, в которой оказался герой рассказа после приговора инквизиционного трибунала. Настоящий ужас заключается в безличной машине организованного террора, под колесо которой суждено было попасть главному герою. От неумолимого колеса этой машины не спасает ни самообладание, ни личное мужество. Они могут дать лишь небольшую отсрочку, но безжалостная машина все равно перемолотит твои кости. Помощь приходит извне - с солдатами наполеоновской армии, вошедшими в Толедо.

Эдгар Аллан По

КОЛОДЕЦ И МАЯТНИК

Impia tortorum longas hic turba furores Sanguinis innocui, non satiata, aluit. Sospite nunc patria, fracto nunc funeris antro, Mors ubi dira fuit, vita salusque patent.

Четверостишие, сочиненное для ворот рынка, который решили построить на месте Якобинского клуба в Париже

Я изнемог; долгая пытка совсем измучила меня; и когда меня наконец развязали и усадили, я почувствовал, что теряю сознание. Слова смертного приговора - страшные слова - были последними, какие различило мое ухо. Потом голоса инквизиторов слились в смутный, дальний гул. Он вызвал в мозгу моем образ вихря, круговорота, быть может, оттого, что напомнил шум мельничного колеса. Но вот и гул затих; я вообще перестал слышать. Зато я все еще видел, но с какой беспощадной, преувеличенной отчетливостью! Я видел губы судей над черными мантиями. Они показались мне белыми - белей бумаги, которой я поверяю зти строки, - и ненатурально тонкими, так сжала их неумолимая твердость, непреклонная решимость, жестокое презрение к человеческому горю. Я видел, как движенья этих губ решают мою судьбу, как зти губы кривятся, как на них шевелятся слова о моей смерти. Я видел, как они складывают слоги моего имени; и я содрогался, потому что не слышал ни единого звука. В эти мгновения томящего ужаса я все-таки видел и легкое, едва заметное колыханье черного штофа, которым была обита зала. Потом взгляд мой упал на семь длинных свечей на столе. Сначала они показались мне знаком милосердия, белыми стройными ангелами, которые меня спасут; но тотчас меня охватила смертная тоска, и меня всего пронизало дрожью, как будто я дотронулся до проводов гальванической батареи, ангелы стали пустыми призраками об огненных головах, и я понял, что они мне ничем не помогут. И тогда-то в мое сознанье, подобно нежной музыкальной фразе, прокралась мысль о том, как сладок должен быть покой могилы. Она подбиралась мягко, исподволь и не вдруг во мне укрепилась; но как только она наконец овладела мной вполне, лица судей скрылись из глаз, словно по волшебству; длинные свечи вмиг сгорели дотла; их пламя погасло; осталась черная тьма; все чувства во мне замерли, исчезли, как при безумном падении с большой высоты, будто сама душа полетела вниз, в преисподнюю. А дальше молчание, и тишина, и ночь вытеснили все остальное.

Это был обморок; и все же не стану утверждать, что потерял сознание совершенно. Что именно продолжал я сознавать, не берусь ни определять, ни даже описывать; однако было потеряно не все. В глубочайшем сне - нет! В беспамятстве - нет! В обмороке - нет! В смерти - нет! Даже в могиле не все потеряно. Иначе не существует бессмертия. Пробуждаясь от самого глубокого сна, мы разрываем зыбкую паутину некоего сновиденья. Но в следующий миг (так тонка эта паутина) мы уже не помним, что нам снилось. Приходя в себя после обморока, мы проходим две ступени: сначала мы возвращаемся в мир нравственный и духовный, а потом уж вновь обретаем ощущение жизни физической. Возможно, что, если, достигнув второй ступени, мы бы помнили ощущения первой, в них нашли бы мы красноречивые свидетельства об оставленной позади бездне. Но бездна эта - что она такое? И как хоть отличить тени ее от могильных? Однако, если впечатления того, что я назвал первой ступенью, нельзя намеренно вызвать в памяти, разве не являются они нам нежданно, неведомо откуда, спустя долгий срок? Тот, кто не падал в обморок, никогда не различит диковинных дворцов и странно знакомых лиц в догорающих угольях; не увидит парящих в вышине печальных видений, которых не замечают другие, не призадумается над запахом неизвестного цветка, не удивится вдруг музыкальному ритму, никогда прежде не останавливавшему его внимания.

Среди частых и трудных усилий припомнить, среди упорных стараний собрать разрозненные приметы того состояния кажущегося небытия, в какое впала моя душа, бывали минуты, когда мне мнился успех; не раз - очень ненадолго - мне удавалось вновь призвать чувства, которые, как понимал я по зрелом размышленье, я мог испытать не иначе, как во время своего кажущегося беспамятства. Призрачные воспоминанья невнятно говорят мне о том, как высокие фигуры подняли и безмолвно понесли меня вниз, вниз, все вниз, пока у меня не захватило дух от самой нескончаемости спуска. Они говорят мне о том, как смутный страх сжал мне сердце, оттого что сердце это странно затихло. Потом все вдруг сковала неподвижность, точно те, кто нес меня (зловещий кортеж!), нарушили, спускаясь, пределы беспредельного и остановились передохнуть от тяжкой работы. Потом душу окутал унылый туман. А дальше все тонет в безумии - безумии памяти, занявшейся запретным предметом.

Вдруг ко мне вернулись движение и шум - буйное движение, биение сердца шумом отозвалось в ушах. Потом был безмолвный провал пустоты. Но тотчас шум и движение, касание - и трепет охватил весь мой состав. Потом было лишь ощущение бытия, без мыслей - и это длилось долго. Потом внезапно проснулась мысль и накатил ужас, и я уже изо всех сил старался осознать, что же со мной произошло. Потом захотелось вновь погрузиться в беспамятство. Потом душа встрепенулась, напряглась усилием ожить и ожила. И тотчас вспомнились пытки, судьи, траурный штоф на стенах, приговор, дурнота, обморок. И опять совершенно забылось все то, что уже долго спустя мне удалось кое-как воскресить упорным усилием памяти.

Я пока не открывал глаз. Я понял, что лежу на спине, без пут. Я протянул руку, и она наткнулась на что-то мокрое и твердое. Несколько мгновений я ее не отдергивал и все соображал, где я и что со мной. Мне мучительно хотелось оглядеться, но я не решался. Я боялся своего первого взгляда. Я не боялся увидеть что-то ужасное, нет, я холодел от страха, что вовсе ничего не увижу. Наконец с безумно колотящимся сердцем я открыл глаза. Самые дурные предчувствия мои подтвердились. Чернота вечной ночи окружала меня. У меня перехватило дыхание. Густая тьма будто грозила задавить меня, задушить. Было нестерпимо душно. Я неподвижно лежал, стараясь собраться с мыслями. Я припомнил обычаи инквизиции и попытался, исходя из них, угадать свое положение. Приговор вынесен; и, кажется, с тех пор прошло немало времени. Но ни на миг я не предположил, что умер. Такая мысль, вопреки выдумкам сочинителей, нисколько не вяжется с жизнью действительной; но где же я, что со мной? Приговоренных к смерти, я знал, обычно казнили на аутодафе, и такую казнь как раз уже назначили на день моего суда. Значит, меня снова бросили в мою темницу, и теперь я несколько месяцев буду ждать следующего костра? Да нет, это невозможно. Отсрочки жертве не дают. К тому же у меня в темнице, как и во всех камерах смертников в Толедо, пол каменный, и туда проникает тусклый свет.

Вдруг мое сердце так и перевернулось от ужасной догадки, и ненадолго я снова лишился чувств. Придя в себя, я тотчас вскочил на ноги; я дрожал всем телом. Я отчаянно простирал руки во все стороны. Они встречали одну пустоту. А я шагу не мог ступить от страха, что могу наткнуться на стену склепа. Я покрылся потом. Он крупными каплями застыл у меня на лбу. Наконец, истомясь неизвестностью, я осторожно шагнул вперед, вытянув руки и до боли напрягая глаза в надежде различить слабый луч света. Так прошел я немало шагов; но по-прежнему все было черно и пусто. Я вздохнул свободней. Я понял, что мне уготована, по крайней мере, не самая злая участь.

Я осторожно продвигался дальше, а в памяти моей скоро стали тесниться несчетные глухие слухи об ужасах Толедо. О здешних тюрьмах ходили странные рассказы - я всегда почитал их небылицами, - до того странные и зловещие, что их передавали только шепотом. Что, если меня оставили умирать от голода в подземном царстве тьмы? Иди меня ждет еще горшая судьба? В том, что я обречен уничтожению, и уничтожению особенно безжалостному, и не мог сомневаться, зная нрав своих судей. Лишь мысль о способе и часе донимала и сводила меня с ума.

Четверостишие, сочиненное для ворот рынка, который решено разбить на месте якобинского клуба в Париже

Устал, смертельно устал от этой затянувшейся пытки; и, когда наконец меня развязали и я смог сесть, я почувствовал, что сознание покидает меня. Приговор, страшный смертный приговор еще отчетливо прозвучал в моих ушах, но сразу вслед за тем голоса инквизиторов слились в далекий, невнятный гул. Он вызвал во мне образ какого-то кружения - быть может, напомнив шум мельничного колеса. И то – лишь на миг, ибо в следующий миг я уже не слышал ничего. Зато некоторое время я еще видел – и с какой ужасающей, чудовищной отчетливостью! Я видел губы судей, облаченных в черное. Мне они казались белыми – белее листа, на котором я пишу эти строки, – и тонкими, до уродливости тонкими; их как бы сплющило и вытянуло напряженное выражение беспощадности, непреклонной решимости и угрюмого презрения к человеческому страданию. Я видел, как слова, которые были моею Судьбой, продолжали стекать с этих губ. Я видел, как они растягивались, вещая о смерти. Я видел, как они выговаривали звуки моего имени; и я содрогался, потому что не слышал ничего. В эти мгновения безумного страха я видел еще, как слегка, едва заметно колышутся черные драпировки, которыми были обиты стены зала. Потом мой взгляд остановился на семи длинных свечах, горевших на столе. Сначала они показались мне символами милосердия, белыми, стройными ангелами, которые посланы, чтобы меня спасти; но сразу же вслед за тем волна нестерпимой тошноты вдруг захлестнула меня, и я почувствовал, как каждый нерв в моем теле затрепетал, словно я коснулся проводов гальванической батареи, ангелы стали бесплотными призраками с огненными головами, и я понял, что ждать от них помощи безнадежно. А потом, словно певучая музыкальная фраза, в душу прокралась мысль, как, должно быть, сладок могильный покой. Она пришла осторожно и бесшумно и, казалось, задолго до того, как разум постиг ее до конца; но в тот самый миг, когда мой дух воспринял ее отчетливо и окончательно, фигуры судей перед моими глазами растаяли, точно по волшебству, длинные свечи исчезли, их огоньки погасли, и наступил непроглядный мрак; все чувства мои были словно проглочены этим отчаянным, стремительным нисхождением – так душа нисходит в Аид. А затем – беспредельная тишина, покой и ночь.

Это был обморок, и все же я не могу сказать, что сознание покинуло меня вовсе. Того, что осталось, я не стану ни определять, ни даже просто описывать, – скажу только, что исчезло не все. В глубочайшем забытьи – нет, мало! – в бреду – мало! – в обмороке – мало! – в могиле… да! даже в могиле что-то остается. А иначе бессмертие наше – пустой звук! Пробуждаясь от самого глубокого сна, мы разрываем паутину какого-то сновидения. Но уже в следующий миг мы не помним, что нам снилось, – до того легка эта паутина. После обморока человек, возвращаясь к жизни, проходит две ступени: сначала возникает ощущение интеллектуального или духовного бытия, а потом – чувство жизни физической. И если бы, достигнув второй ступени, мы смогли воскресить в памяти впечатления первой, то весьма вероятно, что эти впечатления поведали бы нам о потусторонней бездне. Но что она такое – эта бездна? Как отличить ее тени от теней могилы?.. Однако если впечатления, оставленные тем, что я назвал первой ступенью, нельзя оживить силою воли, то разве не появляются они сами спустя долгое время – непрошеные, неведомо откуда? Тот, кто никогда не лишался чувств, не увидит в тлеющих угольях ни причудливых замков, ни до боли знакомых лиц; он не заметит парящих в воздухе печальных образов, незримых толпе; он не остановится в раздумье, вдохнув аромат неведомого цветка; он не из тех, чей ум смутят несколько музыкальных тактов, никогда прежде не привлекавшие его внимания.

Среди частых и сосредоточенных попыток вспомнить, среди напряженных усилий свести воедино приметы мнимого небытия, в которое окунулась тогда моя душа, бывали минуты, когда мне казалось, что я достиг успеха; случались краткие, очень краткие проблески воспоминаний, которые рассудок, прояснившийся позднее, мог отнести лишь к тогдашнему состоянию бессознательности. Эти тени памяти сбивчиво повествуют о каких-то длинных фигурах, которые безмолвно подняли меня и понесли вниз – все вниз, вниз, вниз! – до тех пор, пока отвратительное головокружение не охватило меня от одной только мысли о бесконечности этого спуска. Еще они повествуют о смутном ужасе моего сердца, вызванном противоестественным спокойствием и тишиною в этом сердце. Затем приходит неожиданное ощущение неподвижности, сковавшей все, – словно те, кто нес меня (о, этот путь!), переступив в своем движении вниз пределы беспредельного, остановились на миг передохнуть от своего однообразного, тяжкого труда. Вслед за тем душу пронизывают апатия и тоска; и наконец все захлестывает безумие - безумие памяти, вступившей в запретные области.

Совершенно неожиданно возвращаются движение и звук – громко и беспорядочно бьется сердце, и удары его шумно отдаются в ушах. Затем – провал: пустота, ничего, кроме пустоты. Затем снова звук, движение, прикосновение, и какая-то дрожь пронизывает все мое существо. Затем простое ощущение бытия, без всякой мысли – состояние, которое долго не проходит. И вдруг – мысль, и ужас, потрясший меня с головы до пят, и напряженное стремление осознать, что же все-таки со мной происходит. Затем страстное желание погрузиться в беспамятство. Затем стремительное воскрешение духа и успешная попытка пошевелиться. И тут – полное и ясное воспоминание о процессе, судьях, траурных драпировках, о приговоре, о слабости, об обмороке. Затем – абсолютное забвение всего, что последовало; лишь гораздо позже и ценою самых напряженных усилий мне удалось, хотя и смутно, восстановить все это в памяти.

Я еще долго не открывал глаз. Я чувствовал, что лежу на спине, что оковы сняты. Я вытянул руку, и она тяжело опустилась на что-то влажное и твердое. Так пролежала она немалое время, в продолжение которого я силился сообразить, где я и что со мною сталось. Я не хотел и не решался обратиться за ответом к зрению, страшась первого взгляда на то, что меня окружало. Боязнь увидеть нечто ужасное удерживала меня, и я весь замирал при мысли о том, что сейчас подниму веки и… не увижу ничего. Наконец, с безрассудством отчаяния в сердце, я открыл глаза. Увы, мои худшие опасения подтвердились. Вокруг была чернота вечной ночи. Я задыхался: густота мрака словно придавила меня и старалась удушить. Воздух был невыносимо спертый. Я лежал по-прежнему неподвижно, пытаясь собраться с мыслями. Я припоминал судебные обычаи инквизиции и старался угадать истинное свое положение. Приговор был вынесен, и мне казалось, что с тех пор прошел уже очень долгий срок. И все-таки ни на минуту я не мог допустить, что я в самом деле мертв: такая мысль – вопреки всему, что мы читаем в романах, – совершенно несовместима с реальным существованием. Но где же я и что со мной? Я знал, что осужденные на смерть обыкновенно расстаются с жизнью на аутодафе и что одно из них было назначено на вечер того дня, когда меня судили. Неужели меня снова бросили в мою темницу, чтобы сохранить до следующей гекатомбы, которая будет совершена лишь через несколько месяцев? Нет, этого быть не может: ведь обычно жертву вели на заклание без малейшего отлагательства. К тому же прежняя моя темница, как и все камеры смертников в Толедо, была вымощена камнем и свет все же проникал в нее.

Сюжет

Рассказ ведётся от первого лица, пережившего пытки и мучения Инквизиции в испанской тюрьме. Герой рассказа был осужден за некое преступление и подвергся пыткам. Суд приговорил его к смертной казни . Осужденный очнулся в полной тьме. Он подумал, что умер и находится на том свете . Узник собрал все силы и медленно встал, двинулся вперёд и наткнулся на стену. Герой вспомнил ужасные рассказы о ловушках инквизиции. Это была огромная каменная камера с ловушками. Пройдя вдоль стены герой измерил размер камеры, оказавшейся очень длинной. Потом он споткнулся о камень, упал и потерял сознание, а когда пришёл в себя, обнаружил рядом миску и стакан воды. Он встал и начал ходить во мгле, потом вновь споткнулся и упал на край глубокого колодца. Именно это и была смертная казнь. Ещё шаг - и он упал бы в колодец, куда падали многие и умирали мучительной смертью. Но герою повезло и он чудом спасся от этой хитрой ловушки.

Он опять заснул, а когда проснулся увидел, что его привязали цельным ремнём к скамье, а рядом снова была миска с приправленной едой, но не было воды. Это увеличивало муки пленника. Камера, которая оказалась намного меньше, чем представлял герой, была немного освещена. Сверху медленно опускался острый маятник. Это была вторая попытка казни. Герой мучился от страха медленной и жестокой смерти, и у него, казалось, не было никакой надежды спастись. Он заметил крыс, которые ждали его смерти, чтобы приобрести новую добычу. Они хотели съесть еду в миске. Когда маятник почти совсем опустился, то к герою пришла светлая мысль. Он натёр ремень жиром, крысы, поднявшиеся на него, начали грызть ремни. Крысы разгрызли ремень, когда уже маятник разрезал одежду пленнику и несчастный смог уползти из опасной зоны. Казалось, что всё кончено, но герой понял, что инквизиторы наблюдают за каждым его шагом. И тогда в камере стали сжиматься раскалённые металлические стены, подступая к узнику всё ближе и ближе. В конце концов в камере не осталось свободного места, и герой приблизился к колодцу. Заключённый почти потерял сознание и ступил в колодец. Но в последний момент его схватила чья-то рука. То был генерал Лассаль . Французские войска вошли в Толедо .

Анализ

Рассказывая о смертной казни, о колодце и маятнике, Эдгар По показывает символику, смысл жизни человека. Герой рассказа, которого Инквизиция приговорила к смертной казни, всё время пытается спастись, избежать смерти. И в эти моменты он начинает ценить свою жизнь. Писатель хочет сказать, что как и в этом рассказе, так и в жизни человек пытается спасти свою жизнь, даже если она была ничтожная или тяжёлая.

Хотя в рассказе фигурирует историческое лицо - наполеоновский генерал Лассаль - его историческая достоверность близка к нулю. В описываемый период (1807 год) в Испании практически не действовала Инквизиция. Во времена же её могущества методов казни, описываемых По, она никогда не использовала. Некоторые из них, например, сжимающаяся железная башня, едва ли вообще технически выполнимы в технологиях того времени.

Экранизации

• Ворон (фильм, 2012) - элемент рассказа

Ссылки

• Колодец и маятник в библиотеке Максима Мошкова

Эдгар Аллан По

Колодец и маятник

Impia tortorum longas hic turba furores Sanguinis innocui, non satiata, aluit. Sospite nunc patria, fracto nunc funeris antro, Mors ubi dira fuit, vita salusque patent.

Четверостишие, сочиненное для ворот рынка, который решили построить на месте Якобинского клуба в Париже

Я изнемог; долгая пытка совсем измучила меня; и когда меня наконец развязали и усадили, я почувствовал, что теряю сознание. Слова смертного приговора - страшные слова - были последними, какие различило мое ухо. Потом голоса инквизиторов слились в смутный, дальний гул. Он вызвал в мозгу моем образ вихря, круговорота, быть может, оттого, что напомнил шум мельничного колеса. Но вот и гул затих; я вообще перестал слышать. Зато я все еще видел, но с какой беспощадной, преувеличенной отчетливостью! Я видел губы судей над черными мантиями. Они показались мне белыми - белей бумаги, которой я поверяю зти строки, - и ненатурально тонкими, так сжала их неумолимая твердость, непреклонная решимость, жестокое презрение к человеческому горю. Я видел, как движенья этих губ решают мою судьбу, как зти губы кривятся, как на них шевелятся слова о моей смерти. Я видел, как они складывают слоги моего имени; и я содрогался, потому что не слышал ни единого звука. В эти мгновения томящего ужаса я все-таки видел и легкое, едва заметное колыханье черного штофа, которым была обита зала. Потом взгляд мой упал на семь длинных свечей на столе. Сначала они показались мне знаком милосердия, белыми стройными ангелами, которые меня спасут; но тотчас меня охватила смертная тоска, и меня всего пронизало дрожью, как будто я дотронулся до проводов гальванической батареи, ангелы стали пустыми призраками об огненных головах, и я понял, что они мне ничем не помогут. И тогда-то в мое сознанье, подобно нежной музыкальной фразе, прокралась мысль о том, как сладок должен быть покой могилы. Она подбиралась мягко, исподволь и не вдруг во мне укрепилась; но как только она наконец овладела мной вполне, лица судей скрылись из глаз, словно по волшебству; длинные свечи вмиг сгорели дотла; их пламя погасло; осталась черная тьма; все чувства во мне замерли, исчезли, как при безумном падении с большой высоты, будто сама душа полетела вниз, в преисподнюю. А дальше молчание, и тишина, и ночь вытеснили все остальное.

Это был обморок; и все же не стану утверждать, что потерял сознание совершенно. Что именно продолжал я сознавать, не берусь ни определять, ни даже описывать; однако было потеряно не все. В глубочайшем сне - нет! В беспамятстве - нет! В обмороке - нет! В смерти - нет! Даже в могиле не все потеряно. Иначе не существует бессмертия. Пробуждаясь от самого глубокого сна, мы разрываем зыбкую паутину некоего сновиденья. Но в следующий миг (так тонка эта паутина) мы уже не помним, что нам снилось. Приходя в себя после обморока, мы проходим две ступени: сначала мы возвращаемся в мир нравственный и духовный, а потом уж вновь обретаем ощущение жизни физической. Возможно, что, если, достигнув второй ступени, мы бы помнили ощущения первой, в них нашли бы мы красноречивые свидетельства об оставленной позади бездне. Но бездна эта - что она такое? И как хоть отличить тени ее от могильных? Однако, если впечатления того, что я назвал первой ступенью, нельзя намеренно вызвать в памяти, разве не являются они нам нежданно, неведомо откуда, спустя долгий срок? Тот, кто не падал в обморок, никогда не различит диковинных дворцов и странно знакомых лиц в догорающих угольях; не увидит парящих в вышине печальных видений, которых не замечают другие, не призадумается над запахом неизвестного цветка, не удивится вдруг музыкальному ритму, никогда прежде не останавливавшему его внимания.

Среди частых и трудных усилий припомнить, среди упорных стараний собрать разрозненные приметы того состояния кажущегося небытия, в какое впала моя душа, бывали минуты, когда мне мнился успех; не раз - очень ненадолго - мне удавалось вновь призвать чувства, которые, как понимал я по зрелом размышленье, я мог испытать не иначе, как во время своего кажущегося беспамятства. Призрачные воспоминанья невнятно говорят мне о том, как высокие фигуры подняли и безмолвно понесли меня вниз, вниз, все вниз, пока у меня не захватило дух от самой нескончаемости спуска. Они говорят мне о том, как смутный страх сжал мне сердце, оттого что сердце это странно затихло. Потом все вдруг сковала неподвижность, точно те, кто нес меня (зловещий кортеж!), нарушили, спускаясь, пределы беспредельного и остановились передохнуть от тяжкой работы. Потом душу окутал унылый туман. А дальше все тонет в безумии - безумии памяти, занявшейся запретным предметом.

Вдруг ко мне вернулись движение и шум - буйное движение, биение сердца шумом отозвалось в ушах. Потом был безмолвный провал пустоты. Но тотчас шум и движение, касание - и трепет охватил весь мой состав. Потом было лишь ощущение бытия, без мыслей - и это длилось долго. Потом внезапно проснулась мысль и накатил ужас, и я уже изо всех сил старался осознать, что же со мной произошло. Потом захотелось вновь погрузиться в беспамятство. Потом душа встрепенулась, напряглась усилием ожить и ожила. И тотчас вспомнились пытки, судьи, траурный штоф на стенах, приговор, дурнота, обморок. И опять совершенно забылось все то, что уже долго спустя мне удалось кое-как воскресить упорным усилием памяти.

Я пока не открывал глаз. Я понял, что лежу на спине, без пут. Я протянул руку, и она наткнулась на что-то мокрое и твердое. Несколько мгновений я ее не отдергивал и все соображал, где я и что со мной. Мне мучительно хотелось оглядеться, но я не решался. Я боялся своего первого взгляда. Я не боялся увидеть что-то ужасное, нет, я холодел от страха, что вовсе ничего не увижу. Наконец с безумно колотящимся сердцем я открыл глаза. Самые дурные предчувствия мои подтвердились. Чернота вечной ночи окружала меня. У меня перехватило дыхание. Густая тьма будто грозила задавить меня, задушить. Было нестерпимо душно. Я неподвижно лежал, стараясь собраться с мыслями. Я припомнил обычаи инквизиции и попытался, исходя из них, угадать свое положение. Приговор вынесен; и, кажется, с тех пор прошло немало времени. Но ни на миг я не предположил, что умер. Такая мысль, вопреки выдумкам сочинителей, нисколько не вяжется с жизнью действительной; но где же я, что со мной? Приговоренных к смерти, я знал, обычно казнили на аутодафе, и такую казнь как раз уже назначили на день моего суда. Значит, меня снова бросили в мою темницу, и теперь я несколько месяцев буду ждать следующего костра? Да нет, это невозможно. Отсрочки жертве не дают. К тому же у меня в темнице, как и во всех камерах смертников в Толедо, пол каменный, и туда проникает тусклый свет.

Вдруг мое сердце так и перевернулось от ужасной догадки, и ненадолго я снова лишился чувств. Придя в себя, я тотчас вскочил на ноги; я дрожал всем телом. Я отчаянно простирал руки во все стороны. Они встречали одну пустоту. А я шагу не мог ступить от страха, что могу наткнуться на стену склепа. Я покрылся потом. Он крупными каплями застыл у меня на лбу. Наконец, истомясь неизвестностью, я осторожно шагнул вперед, вытянув руки и до боли напрягая глаза в надежде различить слабый луч света. Так прошел я немало шагов; но по-прежнему все было черно и пусто. Я вздохнул свободней. Я понял, что мне уготована, по крайней мере, не самая злая участь.

Я осторожно продвигался дальше, а в памяти моей скоро стали тесниться несчетные глухие слухи об ужасах Толедо. О здешних тюрьмах ходили странные рассказы - я всегда почитал их небылицами, - до того странные и зловещие, что их передавали только шепотом. Что, если меня оставили умирать от голода в подземном царстве тьмы? Иди меня ждет еще горшая судьба? В том, что я обречен уничтожению, и уничтожению особенно безжалостному, и не мог сомневаться, зная нрав своих судей. Лишь мысль о способе и часе донимала и сводила меня с ума.

Наконец мои протянутые руки наткнулись на препятствие. Это была стена, очевидно, каменной кладки, совершенно гладкая, склизкая и холодная. Я пошел вдоль нее, ступая с той недоверчивой осторожностью, которой научили меня иные старинные истории. Однако таким способом еще нельзя было определить размеров темницы; я мог обойти ее всю и вернуться на то же место, так ничего и не заметив, ибо стена была совершенно ровная и везде одинаковая. Тогда я стал искать нож, который лежал у меня в кармане, когда меня повели в судилище; ножа я не нашел. Мое платье сменили на балахон из мешковины. А я-то хотел всадить лезвие в какую-нибудь щелочку между камнями, чтоб определить начало пути.