Язык - это то, с помощью чего мы выражаем свои мысли, идеи, эмоции, чувства, взаимодействуем с другими людьми, получаем полезную информацию, развиваемся. Историю развития языков важно знать. В основном изучают ее такие науки, как языкознание, лингвистика и другие. В статье подробно расскажем о роли и функциях языков в современном мире, а также рассмотрим процесс становления русского языка и этапы развития.

Роль языка в мире

История развития языка богата и разнообразна. Она наполнена заимствованиями из других языков, устойчивыми выражениями, интересными сказаниями, необычными метафорами, жаргонизмами. Родной язык - это достояние каждой нации, ведь в нем скрыта история, прошлое, все победы и поражения, развитие самого народа. С его помощью мы общаемся, обмениваемся опытом, знаниями, культурой друг с другом. Без речи не способна жить ни одна нация, так как именно коммуникация способствует ее развитию. Для того чтобы язык стал мировым, должны быть соблюдены следующие условия:

• Во-первых, его должны признать все международные организации.
• Во-вторых, он должен быть популярным языком, которым пользуются мировые сообщества. Например, ООН (Организация Объединенных Наций)
• В-третьих, важно, чтобы язык был максимально распространен в мире.

Благодаря языкам, общению человечество совершенствуется, создает новые технологии. Наша цивилизация движется вперед.

В мире существует огромное количество языков. Официальный язык, который следует знать всем, - английский. Однако и русский не отстает, так как на нем разговаривают почти 300 миллионов человек. Он распространен во многих странах: России, Украине, Беларуси, Киргизии, Латвии, Литве, Казахстане и других.

Функции языка

В современном мире язык служит средством общения народов и наций. Основные функции, которые он выполняет, заключаются в следующем:

• обмен информацией;
• приобретение знаний посредством опыта других поколений;
• коммуникация (передача мысли, сообщения);
• передача эмоций через язык;
• с помощью речи можно контролировать поведение, влиять на общество;
• через язык человек познает окружающую его среду, людей.

Необходимо развивать свой язык, литературу, культуру. Преобразование и распространение родной речи является важной проблемой в наше время, так как расширяются политические связи с другими странами, растет экономика страны, увеличивается численность населения. Например, русский язык занимает уже третье место по распространенности. Необходимо приложить больше усилий к развитию уроков русского языка и улучшению качества знаний, получаемых школьниками и студентами.

Последовательность развития и становления языка рассмотрим на примере русского. Произошел язык от праславянского (общеславянского), который выделился из группы индоевропейских языков.

Ранний этап

В целом развитие языков - это процесс медленный и последовательный. На данном этапе в праславянском языке появились несколько изменений, которые приблизили формирование и становление русской речи.

• Снизилась роль ослабления таких гласных, как [а] и [о]. Теперь звук [а] произносился протяжнее, а звук [о] стал кратким.
• Выделилась новая гласная [ъ], которая читалась как [о], и [ы].
• Произошло полное изменение гласных по долготе и краткости: [а], [i], [ы] - теперь долгие, а краткими стали - [о], [е], [ъ], [ь].

На этом этапе можно наблюдать появление новых букв "ы", "ъ" (гласные на тот момент), которые в дальнейшем войдут в основной алфавит русского языка. Гласные становятся менее лабиализованными.

Основной этап

Развитие русского языка на среднем этапе ощущается намного сильнее. Появляются новые изменения, которые приводят к кардинальной смене фонетических установок.

• Смягчение согласных. Произошла полная палатализация таких согласных, как [г], [к], [х], которые теперь читались перед гласными переднего ряда, как [ж], [ч] и [ш] (то есть упрощение). Например, другъ - друже.
• Со временем появилась новое смягчение согласных [г], [к], [х]. Теперь они читались как [з], [ц] и [c]. Например, ворогъ - ворозь.
• Также стали палатализованными [с] и [з] перед j (i - и). Читались как [ш] и [ж]. Например, возити - вожѫ.
• Закрытые слоги теперь становились открытыми. Упрощались дифтонги до монофтонгов, а перед гласными превращались в гласный и согласный. Например, дифтонг (оу) превратился в [u] (у), а перед гласным в (ов).

На втором этапе сильно изменилось чтение разных букв в праславянском языке, а также исчезли дифтонги.

Поздний этап

На последнем и заключительном этапе развития языков древних славян произошло их полноценное выделение их общеславянского (праславянского) языка. Поздний этап длился с 5-го по 7-й века. Он был отмечен переходом к новому положению. В этот период появились первые диалекты, которые со временем сформировались в отдельные славянские языки. Теперь языки подразделялись на три группы:

1. Восточнославянская.
2. Южнославянская.
3. Западнославянская.

Большинство ученых и лингвистов относят русский к группе восточнославянских языков, так как зародился он на востоке (территориальное разделение языков).

Церковнославянский язык

Безусловно, развитие русского литературного языка зависит от нескольких факторов:

• Появление письменности.
• Крещение Руси в 988 году Владимиром Первым, что стало толчком для создания нового церковнославянского языка.

С появлением христианства люди нуждались в новом преобразовании своего языка. Появилась его новая форма - церковнославянский язык, который стал началом развития всего привычного русского языка. Церковнославянский - это язык православного богослужения, берущий свои корни из болгарского. Большинство ученых придерживаются мнения, что именно этот язык стал основой для развития русского литературного языка. Христианство способствовало распространению религиозной, богослужебной, отчасти поучительной литературы. Таким образом, появляются два литературных языка: древнерусский, народный живой язык (былины, повести, сказания) и старославянский (церковный). Постепенно влияние друг на друга этих двух языков привело к созданию единого русского литературного языка.

Литературный язык XV-XVII веков

Конечно же, влияние татаро-монгольского ига оказало значительную роль на преобразование славянского языка, в котором появились новые заимствования. Со временем, после освобождения Руси от татаро-монголов, литературный язык снова возрождается уже в новой его форме. Москва становится его центром. Характерными чертами литературного языка становятся следующие:

• протяженность буквы "а" (аканье);
• местоимения: меня, тебя, себя;
• простые краткие предложения;
• не существовало больше двойственного числа;
• появилась новая глагольная форма прошедших времен, которая оканчивалась на "л" (спел, съел, станцевал);
• появилось новое склонение существительных (как и сейчас);
• в речи стали слышны взрывные буквы, особенно буква "г";
• появились окончания -ево/-ово в местоимениях (твоево);
• ослабление гласных.

Появление книгопечатания способствовало развитию и распространению русского литературного языка. Теперь литературе уделялось больше внимания.

Преобразования литературного языка XVIII века

На данном этапе развития русского языка и речи произошли весомые изменения. Во-первых, в период правления Петра I (1682-1725) русский литературный язык отделился от церковного и стал существовать самостоятельно. Во-вторых, в 1708 году была проведена реформа русской азбуки по образцу европейских книг. Начиная с XVIII века литературный язык был подвергнут процессу европеизации. В нем появились новые заимствованные слова из романо-германских языков, наблюдалась мода на французский язык. Писатели часто меняли в своих произведениях русскую речь на французскую. Такой прием считался признаком образованности. Примером может послужить известное во всем мире произведение русского писателя Льва Николаевича Толстого "Война и мир".

Значительный вклад в язык

Весомый вклад в развитие русского языка сделал известный ученый Михаил Васильевич Ломоносов, который объединил все виды русской речи воедино, а именно народный язык, приказной, а также разнообразные стили поэзии. Также он подразделял литературу на три вида:

• Простой слог.
• Средний слог.
• Высокий слог.

Огромный вклад в развитие русского языка принесли также такие ученые и литераторы, как Г. Р. Державин, А. Н. Радищев, Н. М. Карамзин, Д. И. Фонвизин и другие. Все они разнообразили язык новыми, необычными метафорами и яркими эпитетами, открыли новые значения слов, привнесли в литературу новые средства выражения: олицетворение, парцелляцию и так далее. Такие великие поэты, как А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Н. В. Гоголь, А. П. Чехов и другие, создали бессмертные произведения русской литературы, которые считаются классикой не только у нас, но даже и за границей. Они сделали язык богаче на запоминающиеся афоризмы, различные литературные приемы, привнесли новые жанры в литературу (А. П. Чехов писал в стиле реалистичного романа), появились интересные обороты из разных сфер лексики (например, профессиональной), жаргон. Каждый великий писатель и поэт привнес в литературный язык веяния своей эпохи, сделав тем самым богаче и разнообразнее русскую речь. Уже в XX веке началось активное изучение русского языка за границей. В речи появились новые слова из английского, испанского, французского, немецкого языков.

Развитие речи и языка очень важно для каждой нации. Не стоит забывать о развитии великого русского языка в современном мире, ведь на нем мы каждый день общаемся с дорогими сердцу людьми. Русская речь - это сила и мощь русской нации.

Оригинальное понимание лингвистического закона представлено в Пражской лингвистической школе. «Законы, управляющие высказываниями в данном языке, - пишут по этому поводу Б. Трнка и др., - как и законы естественных наук, следует считать законами абстрактными, но действующими и поддающимися контролю. По своему характеру они - в отличие от законов естествознания, действующих механически, - являются нормирующими (нормотетическими) и, следовательно, имеют силу только для определенной системы и в определенное время. Если эти законы закрепляются, например, в грамматике, они оказывают обратное нормирующее влияние на индивидуумы, усиливая обязательность и единство языковой нормы. Нормирующий характер языковых законов не исключает возможности того, что некоторые из них действуют для ряда языков или даже для всех языков в исторически доступные для исследования эпохи (ср., например, закон минимального контраста смежных фонем в слове). Все языки мира имеют, помимо своих особенностей, и основные сходства; сходства эти следует подвергать научному анализу и сводить к научным законам» . Как явствует из приведенной цитаты, в этом случае само понятие закона подвергается значительному переосмыслению и фактически сводится к понятию нормы. Поскольку же норма может быть производным от целенаправленной деятельности человека, при таком понимании лингвистического закона он теряет качество объективности.

Таким образом, понятие закона в языкознании не однозначно, под него подводятся разные процессы и явления, которые в своем проявлении часто не имеют ничего закономерного. Именно в силу этого обстоятельства само употребление термина «закон» в языкознании сопровождается обычно оговорками, суть которых сводится к тому, что лингвистические законы - это законы особого порядка, что их нельзя сопоставлять ни с какими другими законами, что само применение этого термина к языковым процессам носит условный характер и пр.

Так, например, о фонетических законах Йоз. Схрайнен пишет: «…языковые регулярности или параллельные ряды в языковых изменениях, происходящих в определенных границах места и времени, называют звуковыми законами. Но с физическими или химическими законами они не имеют ничего общего; они собственно и не «законы» в обычном смысле слова, но скорее звуковые правила, покоящиеся на определенных тенденциях или исторических процессах» . Такую же характеристику фонетических законов дает и Г. Хирт: «О звуковых законах в смысле природных законов, по сути говоря, не может быть и речи» . Тем не менее всякого рода регулярные процессы или соответствия традиционно продолжают именоваться в языкознании законами.

Понятие лингвистического закона не получило достаточно четкого определения и в советской науке о языке . Теория акад. Н. Я. Марра, занимавшая в советском языкознании в течение некоторого времени господствующее положение, отвлекала наших лингвистов от изучения специфики законов развития языка. В соответствии с общим вульгаризаторским характером своей теории Н. Я. Марр подменил лингвистические законы социологическими. Он стремился, как он сам об этом писал, «ослабить значение внутренних законов развития языка, как такового, перенося центр тяжести не только в семантике, но и в морфологии на обусловленность языковых явлений социально-экономическими факторами» .

Именно как противопоставление этой установке Н. Я. Марра после дискуссии 1950 г. в советском языкознании получило широкое хождение понятие внутреннего закона развития языка , а перед советскими языковедами была поставлена задача изучения внутренних законов развития конкретных языков. Такая направленность лингвистического исследования должна была бы быть охарактеризована положительным образом .

К сожалению, советские языковеды на первых порах при определении сущности понятия внутреннего закона развития языка, т. е. по сути дела лингвистического закона в собственном смысле, исходили не из наблюдения над процессами развития языка, а из догматического истолкования работ Сталина , хотя вместе с тем в ряде работ этот вопрос рассматривался и в собственно лингвистическом плане .

Современное понимание задач советского языкознания совершенно не снимает с повестки дня проблему внутренних законов языка, если под ними понимать специфические для языка формулы закономерных процессов. При таком понимании этого вопроса вполне оправданным представляется и определение лингвистических законов как «внутренних», но это определение не должно давать повода к выделению лингвистических законов в особую группу, ставить их вне обязательных характеристик закона вообще.

При определении внутреннего закона развития языка как лингвистического следует исходить из того общего понимания закона, которое дано в философии диалектического материализма.

Основными характеристиками, которые должны быть представлены также и в лингвистических законах, являются, следовательно, следующие.

Законы природы и общества имеют объективный характер. Следовательно, и закономерности развития языка нужно изучать не в аспекте индивидуально-психологическом, как это, например, делали младограмматики при объяснении возникновения в языке новых явлений, и не как зависящие от человеческой воли, что утверждал Н. Я. Марр, ратовавший за искусственное вмешательство в развитие языков. Поскольку язык представляет собой общественное явление особого порядка, обладающее своей спецификой, постольку свойственные ему особые, внутренние закономерности развития следует изучать как объективные законы, в которых и раскрывается специфика данного явления.

Закон берет наиболее существенное во внутренних отношениях явлений. Так как в формуле закона представлена в обобщенном виде свойственная явлениям закономерность, то сама закономерность оказывается шире закона, она не покрывается целиком его формулой. Но, с другой стороны, закон углубляет познание закономерности, обобщая частные явления и обнаруживая в них элементы общего. Поэтому и лингвистический закон всегда шире отдельного частного явления. Это можно проиллюстрировать следующим примером. В древнерусском языке начиная с XI в. можно обнаружить явление исчезновения слабого глухого ъ в начальном предударном положении (например, кънезь>князь) . Этот фонетический процесс осуществлялся с полной регулярностью, и его, таким образом, вполне можно отнести к числу классических фонетических законов, как их понимали младограмматики. Но в действительности это только частное явление, укладывающееся в общую закономерность развития фонетической стороны русского языка. Эта закономерность состоит в общем прояснении глухих гласных ъ и ь в сильном положении (ср., например, сънь - сон, дьнь - день) и падении их в слабом положении, причем это падение проходило не только в начальном предударном положении, но и в других позициях, включая открытый конечный слог. Эта общая закономерность выступает в истории русского языка в многообразии частных изменений, внутренняя сущность которых остается, однако, одной и той же. Общая формула этого закона не охватывает всех особенностей конкретных случаев его проявления. Например, известные отклонения обнаруживает фонетическое развитие слова грек. «В старину, - пишет проф. П. Я. Черных, - до падения глухих, слово грек произносилось с ь после р: грькъ , прилагательное грэч"ьский (например, народ) . Это прилагательное должно было звучать в литературной речи гр"эцк"ий (из гр"эч"ск"ий) , и, действительно, мы говорим: грецкие орехи и т. п. Под влиянием, однако, краткой формы этого прилагательного гр"эч"эск (из грьчьскъ) в эпоху падения глухих появилось "э в суффиксе -эск- и в слове гр"эчэск"ий , причем такое произношение этого слова (с суффиксом- "эск-) стало нормальным в литературном языке» .

С другой стороны, формулирование закона углубляет и расширяет познания частных и конкретных явлений, так как он устанавливает в них общую природу, определяет те общие тенденции, по которым проходило развитие фонетической системы русского языка. Зная эти законы, мы располагаем возможностью представить развитие языка не как механическую сумму отдельных и ничем не связанных друг с другом явлений, но как закономерный процесс, отражающий внутреннюю взаимосвязь фактов развития языка. Так, в разобранном примере все отдельные случаи прояснения и падения глухих представляются не как разрозненные случаи фонетических изменений, а как многообразное проявление единой по своей сущности закономерности, которая обобщает все эти частные явления. Тем самым закон отражает наиболее существенное в процессах развития языка.

Другой характерной чертой закона является то, что он определяет повторяемость явлений при наличии относительно постоянных условий. Эту черту закона не следует принимать в слишком суженном значении, и вместе с тем понятие лингвистического закона нельзя строить только на ней.

Так, например, если взять один частный процесс сужения долгого гласного о: и: , который происходил в английском языке в период между XV и XVII вв., то он осуществлялся с большой регулярностью и происходил повсюду, где наличествовали одни и те же условия. Например, в слове tool - «инструмент» (to: l>tu: l) , в слове moon - «луна» (то: п>ти: п) , в слове food - «пища» (fo: d>fu: d) , в слове do - «делать» (do:>du:) и т. д. Однако сам по себе этот процесс, несмотря на то, что он обнаруживает повторяемость явлений при наличии постоянных условий, не является еще лингвистическим законом в собственном смысле этого слова. Если бы оказалось возможным ограничиться только одним признаком регулярной повторяемости явления, то тогда бы можно было целиком принять и старое понимание закона, как он формулировался младограмматиками. У такого хотя и регулярного, но частного явления отсутствуют другие признаки закона, которые указывались выше. Явление одного порядка должно быть поставлено в связь и соотнесено с другими явлениями, что позволит выявить в них элементы общей для данного языка закономерности. И самую повторяемость явлений необходимо рассматривать в плане общей этой закономерности, строящейся на основе частных и конкретных явлений. Изучение истории английского языка позволило установить, что разбираемый случай перехода о:>и: есть частное проявление общей закономерности, в соответствии с которой все долгие гласные английского языка в указанный период сужались, а наиболее узкие (i: и и:) дифтонгизировались. Закономерную повторяемость и следует соотносить с этим общим процессом, оказавшимся ведущим для фонетической стороны английского языка на определенном этапе ее развития и принимавшим многообразные конкретные формы. Регулярная повторяемость каждого такого случая в отдельности (например, указанного перехода о:>и:) есть только частный случай проявления закономерности. Регулярности этого порядка носят наиболее наглядный характер, так как они единообразны, но, рассматриваемые по отдельности, вне связи с другими регулярными явлениями, они не дают возможности проникнуть в сущность закономерности фонетического развития языка.

Иное дело - повторяемость явлений, связанная с законом. Она может принимать многообразные формы, но сущность этих форм будет единая и именно та, которая определяется данным законом. Так, если обратиться к приведенному выше примеру из истории английского языка, то это значит, что переходы: >е:>i: (ср. слово beat - «бить»; b: tq>be: t>bi: t), e:>i: (ср. слово meet - «встречать»: me: t>mi: t), о:>и: (ср. слово moon - «луна»: mo: n>mu: n) и т. д. являются хотя и многообразными по своей конкретной форме, но едиными в своем принципе явлениями, повторяемость которых воспроизводит одну и ту же закономерность: сужение долгих гласных.

От взаимоотношений закона и конкретных случаев его проявления следует отличать возможность взаимоподчинения различных закономерностей развития языка. Наряду с закономерностями указанного характера в развитии языков можно вскрыть закономерности относительно узкого охвата, которые служат основанием для закономерностей более общего порядка. В этом случае изменения более общего порядка осуществляются на основе ряда изменений более ограниченного охвата, являясь порой их следствием. Например, такой важный и сыгравший большую роль в развитии грамматического строя закон, как закон открытых слогов, установившийся еще в общеславянском языке-основе и продолжавший действовать в ранние периоды развития отдельных славянских языков, сложился на основе ряда разновременных фонетических изменений. К ним относятся процессы монофтонгизации дифтонгов (раньше всех монофтонгизировались дифтонги на и , затем дифтонг oi и далее дифтонги с плавными сонантами), упрощение различных групп согласных и т. д. В данном случае мы имеем дело уже с взаимоотношениями отдельных закономерностей, координирующих процессы в разных сторонах языка.

Указанная характеристика законов развития языка может дать повод к замечанию, что все определенные выше регулярные явления изменения системы языка представляют собой нечто более сложное, нежели законы: это скорее общие тенденции развития языка, чем отдельные законы. С этим возражением, основанным на традиционном понимании лингвистических законов, надо считаться. Отношение к подобному возражению может быть только двоякого порядка. Или следует признать всякое, даже единичное и изолированное явление в процессах развития языка закономерным - и именно к такому пониманию толкает утверждение А. Мейе, что закон не перестает быть законом, если даже он засвидетельствован только единичным примером. В этом случае следует отказаться от всех попыток обнаружить в процессах развития языка те общие черты, которые характеризуют всякий закономерный процесс, и признать, что лингвистические законы - это законы «особого порядка», характер которых определяется одним единственным положением: не может быть следствия без причины. Или же надо стремиться выявить в процессе развития языка указанные общие черты всякого закономерного процесса. В этом втором случае придется произвести известную дифференциацию фактов развития языка и даже новое их осмысление. Но зато языкознание тогда сможет оперировать общими для всех наук категориями и перестанет в своей области считать, например, упавшее с дерева яблоко «особым» и отдельным законом. Предпочтительно, очевидно, идти этим вторым путем. Во всяком случае на него будет ориентировано дальнейшее изложение этого вопроса.

Среди других явлений общественного порядка язык обладает рядом качеств, которые выделяют его из них. К числу этих качеств языка относится его структурный характер, наличие определенного физического аспекта, допускающего изучение языка физическими методами, включение элементов знаковости, особые формы взаимосвязи с психической деятельностью человека и реальным миром действительности и т. д. Вся совокупность качеств, характеризующая язык, особая среди прочих общественных явлений, свойственная только языку специфика обусловливает формы или закономерности его развития. Но человеческий язык получает чрезвычайно многообразное выявление. Строевое различие языков приводит к тому, что путь и формы развития каждого языка в отдельности характеризуются индивидуальными особенностями.

Соответственно тому, соотносятся законы языка с языком вообще как общественным явлением особого порядка или же с отдельным и конкретным языком, представляется возможным говорить об общих или частных законах языка.

Общие законы обеспечивают регулярное единообразие процессов развития языка, которое обусловливается общей для всех языков природой, сущностью специфики языка как общественного явления особого порядка, его общественной функцией и качественными особенностями его структурных компонентов. По отношению к прочим общественным явлениям они выступают как характерные для языка, и именно это обстоятельство дает основание называть их его внутренними законами; однако в пределах языка они оказываются всеобщими. Нельзя себе представить развитие языка без участия этих законов. Но хотя формулы таких законов едины для всех языков, они не могут одинаково протекать в разных конкретных условиях. В конкретном своем виде они получают многообразное выражение в зависимости от его структурных особенностей . Однако какое бы различное воплощение ни получали общие законы развития языка, они остаются общими для всех языков законами, так как они обусловливаются не структурными особенностями конкретных языков, а специфической сущностью человеческого языка вообще как общественного явления особого порядка, призванного обслуживать потребность людей в общении.

Хотя в истории языкознания проблема определения общих законов языка не получала целеустремленного формулирования, фактически она всегда находилась в центре внимания языковедов, смыкаясь с проблемой природы и сущности языка. Ведь, например, стремление Ф. Боппа вскрыть в развитии языка физические и механические законы, попытка А. Шлейхера подчинить развитие языка эволюционной теории Ч. Дарвина, а в наши дни включение Ф. де Соссюром языка в «науку, изучающую жизнь знаков внутри жизни общества» (семиологии), так же как и трактовка языка методами математической логики , - все это по существу есть не что иное, как разносторонне направленные исследования, стремящиеся определить общие законы языка. Как правило, эти поиски осуществлялись сопоставительным путем или, лучше сказать, с помощью критериев других наук - физики (у Ф. Боппа), естествоведения (у А. Шлейхера), социологии (у Ф. де Соссюра), математической логики (у Хомского) и т. д. Между тем не менее важно безотносительное определение общих законов языка (к сожалению, в этом направлении сделано еще очень мало) с прослеживанием того, как они преломляются в структуре и развитии конкретных языков . С этой точки зрения к общим законам языка следовало бы отнести, например, обязательное наличие в нем двух планов - условно говоря, плана «выражения» и плана «содержания», трехчленность формулы основных элементов структуры языка: фонема - слово - предложение, установление развития как формы существования языка (имеются в виду, конечно, «живые» языки) и т. д. К числу этих общих законов, к тому же позволяющих более просто проследить их преломление в конкретных языках, относится и закон неравномерности темпов развития разных структурных элементов языка.

В соответствии с этим законом словарный состав языка и его грамматический строй обладают различной степенью устойчивости, и если, например, словарный состав быстро и непосредственно отражает все изменения, происходящие в обществе, и тем самым является наиболее подвижной частью языка, то грамматический строй изменяется крайне медленно и потому является самой устойчивой частью языка. Но если посмотреть, каким образом осуществляется этот общий закон в конкретных языках, то тотчас возникнут частные моменты, которые будут относиться не только к формам осуществления данного закона, но даже и к самим темпам развития. Например, если сравнить грамматический строй немецкого и английского языков (близко родственных германских языков) на древнейшей доступной нам стадии их развития и в современном их состоянии, то предстанет следующая картина. В древние периоды своего развития оба эти языка показывают значительное сходство в своей грамматической структуре, которую в очень общих чертах можно охарактеризовать как синтетическую. Современный английский уже значительно отличается по своей грамматической структуре от современного немецкого языка: он является языком аналитической структуры, тогда как немецкий язык в значительной мере продолжает оставаться синтетическим языком. Это обстоятельство характеризует и другую сторону рассматриваемого явления. Грамматический строй немецкого языка ближе к тому состоянию, которое засвидетельствовано в древнейших его памятниках, чем грамматический строй английского языка. В этом последнем произошло гораздо больше изменений, это и дает основание предполагать, что грамматический строй английского языка изменялся более быстрыми темпами на протяжении одного и того же времени, чем грамматический строй немецкого языка.

Изменения, которые произошли в грамматической структуре английского и немецкого, хорошо видны уже из простого сопоставления парадигмы склонения одинаковых по корню слов в разные периоды развития этих языков. Если даже отвлечься от разных типов склонения существительных (слабого - согласного и сильного - гласного) и учитывать только различия форм склонения, связанные с родовой дифференциацией, то и в этом случае будет отчетливо видна структурная близость древнеанглийского и современного немецкого и значительный отход от обоих этих языков современного английского. Английское существительное не различает ныне не только разных типов (сильного и слабого) или родовых форм, но и вообще не имеет форм склонения (так называемый саксонский родительный чрезвычайно ограничен в употреблении). Напротив того, современный немецкий не только сохранил древнее различие по типам склонений (несколько видоизменив его ныне) и по родам, но и имеет с древнеанглийским много общего в самих формах парадигмы склонения, что явствует из следующих примеров:

Изменения в обоих языках вместе с тем имели и различные формы, что определяется уже частными законами развития языка. Однако, прежде чем перейти к характеристике этой второй категории законов развития языка, представляется необходимым отметить следующее обстоятельство. Большие или меньшие темпы развития различных языков не дают основания говорить о большей или меньшей развитости языков в сравнительном плане. Так, в частности, тот факт, что английский язык в пределах одного и того же хронологического периода в грамматическом отношении изменился значительно больше, чем немецкий, отнюдь не означает, что английский язык ныне является более развитым, чем немецкий. Судить о большей или меньшей развитости языков по относительно ограниченным периодам их развития было бы нелогично и неоправданно, а для сравнительной оценки применительно к «итоговому» их состоянию на современной стадии развития наука о языке не располагает никакими критериями. Такие критерии, видимо, и невозможны, так как разные языки в соответствии со своими частными законами развиваются особыми путями, процессы их развития принимают различные формы и поэтому, по сути говоря, в данном случае выступают несопоставимые явления.

От общих законов развития языка, как специфического общественного явления, следует отличать законы развития каждого конкретного языка в отдельности, являющиеся характерными для данного языка и отличающие его от других языков. Этой категории законов, поскольку они определяются структурными особенностями отдельных языков, можно также присвоить название частных внутренних законов развития.

Как показывает уже приведенный пример, общие и частные законы развития не отграничиваются друг от друга непроходимой стеной, а наоборот, частные законы сливаются с общими. Это обусловливается тем обстоятельством, что каждый конкретный язык воплощает в себе все особенности языка как общественного явления особого порядка и поэтому может развиваться только на основе общих законов развития языка. Но, с другой стороны, так как каждый конкретный язык обладает отличным структурным строением, особым грамматическим строем и фонетической системой, различной лексикой, характеризуется неодинаковым закономерным сочетанием этих структурных компонентов в системе языка, то формы проявления деятельности общих законов развития в отдельных языках неизбежно видоизменяются. А особые формы развития конкретных языков, как уже говорилось, связываются с частными законами их развития.

Это обстоятельство можно проследить при сопоставительном рассмотрении развития тождественных явлений в разных языках. Для примера можно остановиться на категории времени. Английский и немецкий языки в древние периоды своего развития обладали приблизительно единой системой времен, к тому же очень несложной: они имели только формы настоящего времени и простого прошедшего времени. Что касается будущего времени, то оно выражалось описательно или формами настоящего времени. Дальнейшее развитие обоих языков пошло по линии совершенствования их временной системы и создания специальной формы для выражения будущего времени. Этот процесс, как уже указывалось выше, укладывается в общие законы развития языка, в соответствии с которыми грамматическая структура языка, хотя и медленно, но все же перестраивается, значительно отставая в темпах своего развития от других сторон языка. При этом перестройка не носит характера взрыва, а осуществляется медленно и постепенно, что соотносится с другим общим законом, именно с законом постепенного изменения качества языка путем накопления элементов нового качества и отмирания элементов старого качества. Особенности осуществления названных общих законов в английском и немецком языках мы видели уже в том, что процесс перестройки их грамматической структуры, в том числе и временной системы, проходил с различной степенью энергичности. Но он проходил и в разных формах, несмотря на то, что в данном случае мы имеем дело с близко родственными языками, обладающими в своей структуре значительным количеством тождественных элементов. Эти различные пути развития (в данном случае форм будущего времени) обусловливаются тем обстоятельством, что в немецком и английском языках действовали разные частные законы развития языка. Первоначальная же структурная близость этих языков, связанная с тем, что Они являются близко родственными, привела к тому, что развитие форм будущего времени хотя и происходило в английском и немецком языках по-разному, однако в своем протекании имеет некоторые общие моменты. В чем же заключается близость и расхождение процессов образования форм будущего времени в данных языках? Ответ на этот вопрос дают конкретные факты истории этих языков.

Общее заключается в том, что формы будущего времени образуются по единой структурной схеме, состоящей из вспомогательного глагола и инфинитива основного глагола, а также в том, что в качестве вспомогательных используются в значительной мере одни и те же модальные глаголы, изменение семантики которых в процессе их превращения во вспомогательные имеет также некоторые общие моменты. В остальном же развитие форм будущего времени обладает различиями, характеризующимися в современном своем состоянии еще и тем, что они функционируют в контексте различных временных систем. Конкретно эти различия проявляются в следующих фактах.

В древнеанглийском языке будущее время обычно выражалось формами настоящего времени. Наряду с этим употреблялись описательные обороты с модальными глаголами shall и will. Эта аналитическая форма получает значительное распространение в среднеанглийский период. В процессе своей грамматикализации оба глагола несколько видоизменили свою семантику, но вместе с тем вплоть до. настоящего времени сохранили многие из своих старых значений. В частности, поскольку оба глагола являются модальными, они сохранили свои модальные значения также и в функции вспомогательных глаголов при образовании форм будущего времени. Вплоть до того времени, когда были закреплены правила их употребления, выбор того или иного глагола определялся их конкретным модальным значением: когда действие ставилось в зависимость от индивидуальной воли субъекта, употреблялся глагол will, когда же необходимо было выразить более или менее объективную необходимость или обязательность действия, использовался глагол shall. В библейском стиле чаще употреблялся shall. В драматических диалогах предпочтительно употреблялось will, оно чаще употреблялось и в разговорной речи, насколько позволяют об этом судить литературные памятники. Впервые нормы употребления глаголов shall и will во вспомогательной функции были сформулированы Джорджем Мэзоном в 1622 г. (в его «Grarnaire Angloise»), которые базировались на тех же конкретных модальных значениях, связывающих shall с первым лицом, a will с остальными лицами. Грамматики нашли употребление shall более подходящим для выражения будущего времени от первого лица в силу конкретной модальной семантики этого глагола, обладающего в своем значении оттенком принуждения или личной уверенности, что не согласуется с объективной констатацией будущего времени при большинстве случаев соотнесения действия со вторым или третьим лицом. Здесь более подходящим по своей семантике является глагол will. В разговорном стиле современного английского языка выработалась сокращенная форма вспомогательного глагола will и именно ’ll, которая вытесняет раздельное употребление обоих глаголов. В шотландском, ирландском и американском вариантах английского языка will является единой общепринятой формой вспомогательного глагола для образования форм будущего времени.

Итак, образование форм будущего времени в английском языке шло в основном по линии переосмысления модальных значений с использованием аналитических конструкций при постепенном изживании в них дифференциации по лицам. Такой путь развития полностью согласуется со стремлением английского глагола максимально разгрузиться от выражения личных значений.

В немецком языке формы будущего времени развивались параллельно на основе модальных и видовых значений; хотя видовое будущее в конечном счете победило, модальное будущее окончательно не вытеснено из немецкого языка вплоть до настоящего времени. Описательный оборот с модальными глаголами sollen и wollen встречается уже в первых памятниках древневерхненемецкого периода, достигая широкого употребления в период между XI и XIV вв. Причем, в отличие от английского языка во всех лицах употреблялся преимущественно глагол sollen. Но в дальнейшем эта конструкция начинает вытесняться другой (видовое будущее). В библии Лютера она употребляется уже редко, а в современном немецком языке, в тех немногочисленных случаях, когда она используется, обладает значительным модальным оттенком.

Зарождение видового будущего следует отнести также к древним периодам развития немецкого языка. Зачатки его, очевидно, надо видеть в преимущественном употреблении для выражения будущего времени форм настоящего времени перфективных глаголов. Но по мере того как вид в качестве грамматической категории изживается в немецком языке, последовательность применения настоящего времени перфективных глаголов в качестве будущего времени нарушается и уже в древневерхненемецком языке употребляются в этих случаях уточняющие обстоятельства. С XI в. происходит становление аналитической конструкции, состоящей из глагола werden и причастия настоящего времени, которая первоначально имела видовое значение начинательности, но в XII и XIII вв. уже широко употребляется для выражения будущего времени. В дальнейшем (начиная с XII в.) эта конструкция несколько видоизменяется (werden+инфинитив, а не причастие настоящего времени) и вытесняет модальное будущее. В XVI и XVII вв. она фигурирует уже во всех грамматиках как единственная форма будущего времени (наряду с формами настоящего, которые широко применяются в значении будущего времени в разговорной речи и в современном немецком языке). В отличие от английского языка, немецкий, используя для образования форм будущего времени схожую аналитическую конструкцию, сохраняет в ней свойственные всему грамматическому строю немецкого языка синтетические элементы. В частности, глагол werden, используемый в немецком в качестве вспомогательного глагола для образования будущего времени, сохраняет личные формы (ichwerdefahren, duwirstfahren, erwirdfahren и т. д.).

Таковы конкретные пути развития тождественного грамматического явления в близко родственных языках, которое, однако, принимает различные формы в соответствии с частными законами развития, действующими в английском и немецком языках.

Характерно, что подобные же различия пронизывают и лексику английского и немецкого языков, обладающих разными структурными типами и различным образом соотносящихся с понятийными комплексами. На это обстоятельство (трактуя его несколько своеобразно) обратил внимание Палмер. «Я полагаю, - пишет он, - что эти различия следует приписать особенностям английского и немецкого языков как орудий абстрактного мышления. Немецкий значительно превосходит английский простотой и прозрачностью своего символизма, что можно показать простейшим примером. Англичанин, желающий говорить о небрачном состоянии вообще, должен употреблять celibacy - новое и трудное слово, совершенно отличающееся от wed, marriage и bachelor. Этому противостоит простота немецкого языка: die Ehe означает супружество; от этого слова образуется прилагательное ehe-los - «незамужний» или «неженатый» (unmarried). Из этого прилагательного посредством прибавления обычного суффикса имен существительных абстрактных возникает Ehe-los-igkeit - «небрачное состояние» (celibacy) - термин, настолько ясный, что может быть понятным даже для уличного мальчишки. А абстрактное мышление англичанина спотыкается о трудности словесного символизма. Другой пример. Если мы говорим о вечной жизни, мы должны обращаться к помощи латинского по своему происхождению слова immortality - «бессмертие», совершенно отличного от обычных слов die - «умирать» и death - «смерть». Немец опять имеет преимущество, так как составные части Un-sterb-lich-keit - «бессмертие» ясны и могут быть образованы и поняты всяким членом языкового коллектива, знающим базовое слово sterben - «умирать» .

На основе отмеченных Палмером особенностей английской и немецкой лексики возникла даже теория о том, что в противоположность грамматической структуре немецкая лексика по своему строению более аналитична, нежели английская.

Таким образом, частные законы развития показывают, какими способами и путями совершается развитие того или иного языка. Так как эти способы у разных языков неодинаковы, можно говорить о частных законах развития только конкретных языков. Тем самым законы развития конкретного языка определяют национально-индивидуальное своеобразие истории данного языка, его качественную самобытность.

Частные законы развития языка охватывают все его сферы - фонетику, грамматику, лексику. Каждая сфера языка может иметь свои законы, почему оказывается возможным говорить о законах развития фонетики, морфологии, синтаксиса и лексики. Так, например, падение редуцированных в истории русского языка следует отнести к законам развития фонетики этого языка. Становление рамочной конструкции может быть определено как закон развития синтаксиса немецкого языка. Унификация основ в истории русского языка может быть названа законом развития его морфологии. Таким же законом развития морфологии русского языка, проходящим красной нитью через всю его многовековую историю, является прогрессировавшее усиление в выражении совершенного и несовершенного видов. Для немецкого языка характерно обогащение словарного состава языка путем создания новых лексических единиц на базе словосложения. Этот способ развития словарного состава немецкого языка, несвойственный другим языкам, например современному французскому, можно рассматривать как один из законов немецкого словообразования.

Однако это не значит, что законы развития конкретных языков механически складываются из законов развития отдельных сфер языка, представляя их арифметическую сумму. Язык не простое соединение некоторого количества лингвистических элементов - фонетических, лексических и грамматических. Он представляет образование, в котором все его детали взаимосвязаны системой закономерных отношений, почему и говорят о структуре языка. А это значит, что каждый элемент структурных частей языка, так же как и сами структурные части, соразмеряет формы своего развития с особенностями всей структуры языка в целом. Следовательно, при наличии отдельных и особых форм развития для фонетической системы языка, для его словарной стороны и грамматического строя, законы развития отдельных его сторон взаимодействуют друг с другом и отражают в себе качественные особенности всей структуры языка в целом… В качестве примера такого взаимодействия можно привести процессы редукции окончаний в истории английского языка. Эти процессы были связаны с возникновением в германских языках силового ударения и закреплением его на корневой гласной. Попавшие в неударное положение конечные элементы редуцировались и постепенно совершенно отпали. Это обстоятельство отразилось как на словообразовании в английском языке, так и на его морфологии (широкое развитие аналитических конструкций) и синтаксисе (закрепление определенного порядка слов и наделение его грамматическим значением).

В русском языке, с другой стороны, упорное стремление к незакрепленному ударению (чем он отличается от таких славянских языков, как польский или чешский) следует приписать тому обстоятельству, что оно используется в качестве смыслоразличительного средства, т. е. оказывается во взаимодействии с другими сторонами языка (семантика).

Наконец, следует указать на возможную близость частных законов развития разных языков. Это имеет место тогда, когда такими языками являются родственные, имеющие в своей структуре тождественные элементы. Очевидно, что чем ближе стоят друг к другу такие языки, тем больше основания для наличия у них одинаковых частных законов развития.

Ко всему сказанному следует добавить еще следующее. Лингвистические законы не являются той силой, которая двигает развитие языка. Эти силы являются внешними по отношению к языку факторами и носят чрезвычайно разнообразный характер - от носителей языка и их общественных потребностей до разного вида контактов языков и субстратных явлений. Именно это обстоятельство и делает невозможным рассмотрение развития языка в изоляции от его исторических условий. Но, восприняв внешний стимул, лингвистические законы придают развитию языка определенные направления или формы (в соответствии с его структурными особенностями). В ряде случаев и в определенных сферах языка (в первую очередь в лексике и в семантике) конкретный характер внешних стимулов развития языка может вызывать соответствующие конкретные изменения в системе языка. Подробнее этот вопрос рассматривается ниже, в разделе «История народа и законы развития языка»; пока же следует иметь в виду указанную общую зависимость, существующую между законами развития языка и внешними факторами.

Понятие закона языка связывается с развитием языка. Это понятие, следовательно, может быть раскрыто в своей конкретной форме только в истории языка, в процессах его развития. Но что такое развитие языка? Ответ на этот, казалось бы, простой вопрос отнюдь не однозначен, и его формулирование имеет большую историю, отражающую смену лингвистических концепций.

В лингвистике на первых этапах развития сравнительного языкознания установился взгляд, что известные науке языки пережили период своего расцвета в глубокой древности, а ныне они доступны изучению только в состоянии своего разрушения, постепенной и все увеличивающейся деградации. Этот взгляд, впервые высказанный в языкознании Ф. Боппом, получил дальнейшее развитие у А. Шлейхера, который писал: «В пределах истории мы видим, что языки только дряхлеют по определенным жизненным законам, в звуковом и формальном отношении. Языки, на которых мы теперь говорим, являются, подобно всем языкам исторически важных народов, старческими языковыми продуктами. Все языки культурных народов, насколько они нам вообще известны, в большей или меньшей степени находятся в состоянии регресса» . В другой своей работе он говорит: «В доисторический период языки образовывались, а в исторический они погибают» . Эта точка зрения, покоящаяся на представлении языка в виде живого организма и объявляющая исторический период его существования периодом старческого одряхления и умирания, сменилась затем рядом теорий, которые частично видоизменяли взгляды Боппа и Шлейхера, а частично выдвигали новые, но столь же антиисторические и метафизические взгляды.

Курциус писал, что «удобство есть и остается главной побудительной причиной звуковой перемены при всех обстоятельствах», а так как стремление к удобству, экономии речи и вместе с тем небрежность говорящих все увеличиваются, то «убывающее звуковое изменение» (т. е. унификация грамматических форм), вызванное указанными причинами, приводит язык к разложению .

Младограмматики Бругман и Остгоф развитие языка ставят в связь с формацией органов речи, которая зависит от климатических и культурных условий жизни народа. «Как формация всех физических органов человека, - пишет Остгоф, - так и формация его органов речи зависит от климатических и культурных условий, в которых он живет» .

Социологическое направление в языкознании сделало попытку связать развитие языка с жизнью общества, но вульгаризировало общественную сущность языка и в процессах его развития увидело только бессмысленную смену форм языка. «…Один и тот же язык, - пишет, например, представитель этого направления Ж. Вандриес, - в различные периоды своей истории выглядит по-разному; его элементы изменяются, восстанавливаются, перемещаются. Но в целом потери и прирост компенсируют друг друга… Различные стороны морфологического развития напоминают калейдоскоп, встряхиваемый бесконечное число раз. Мы каждый раз получаем новые сочетания его элементов, но ничего нового, кроме этих сочетаний» .

Как показывает этот краткий обзор точек зрения, в процессах развития языка, хотя это и может показаться парадоксальным, никакого подлинного развития не обнаруживалось. Больше того, развитие языка мыслилось даже как его распад.

Но и в тех случаях, когда развитие языка связывалось с прогрессом, наука о языке нередко искажала подлинную природу этого процесса. Об этом свидетельствует так называемая «теория прогресса» датского языковеда О. Есперсена.

В качестве мерила прогрессивности Есперсен использовал английский язык. Этот язык на протяжении своей истории постепенно перестраивал свою грамматическую структуру в направлении от синтетического строя к аналитическому. В этом направлении развивались и другие германские, а также некоторые романские языки. Но аналитические тенденции в других языках (русском или иных славянских языках) не привели к разрушению их синтетических элементов, например падежной флексии. Б. Коллиндер в своей статье, критикующей теорию О. Есперсена, на материале истории венгерского языка убедительно показывает, что развитие языка может происходить и в сторону синтеза . В этих языках развитие шло по линии совершенствования наличных в них грамматических элементов. Иными словами, различные языки развиваются в разных направлениях в соответствии со своими качественными особенностями и своими законами. Но Есперсен, объявив аналитический строй наиболее совершенным и абсолютно не считаясь с возможностями иных направлений развития, усматривал прогресс в развитии только тех языков, которые в своем историческом пути двигались по направлению к анализу. Тем самым прочие языки лишались самобытности форм своего развития и укладывались в прокрустово ложе аналитической мерки, снятой с английского языка.

Ни одно из приведенных определений не может послужить теоретической опорой для выяснения вопроса о том, что следует понимать под развитием языка .

В предшествующих разделах уже неоднократно указывалось, что самой формой существования языка является его развитие. Это развитие языка обусловливается тем, что общество, с которым неразрывно связан язык, находится в беспрерывном движении. Исходя из этого качества языка, следует решать вопрос о развитии языка. Очевидно, что язык теряет свою жизненную силу, перестает развиваться и становится «мертвым» тогда, когда гибнет само общество или когда нарушается связь с ним.

История знает много примеров, подтверждающих эти положения. Вместе с гибелью ассирийской и вавилонской культуры и государственности исчезли аккадские языки. С исчезновением мощного государства хеттов умерли наречия, на которых говорило население этого государства: неситский, лувийский, палайский и хеттский. Классификации языков содержат множество ныне мертвых языков, исчезнувших вместе с народами: готский, финикийский, оскский, умбрский, этрусский и пр.

Случается, что язык переживает общество, которое он обслуживал. Но в отрыве от общества он теряет способность развиваться и приобретает искусственный характер. Так было, например, с латинским языком, превратившимся в язык католической религии, а в средние века исполнявшим функции международного языка науки. Аналогичную роль выполняет классический арабский язык в странах Среднего Востока.

Переход языка на ограниченные позиции, на преимущественное обслуживание отдельных социальных групп в пределах единого общества - это также путь постепенной деградации, закостенения, а иногда и вырождения языка. Так, общенародный французский язык, перенесенный в Англию (вместе с завоеванием ее норманнами) и ограниченный в своем употреблении только господствующей социальной группой, постепенно вырождался, а затем вообще исчез из употребления в Англии (но продолжал жить и развиваться во Франции).

Другим примером постепенного ограничения сферы употребления языка и уклонения от общенародной позиции может служить санскрит, бывший, несомненно, когда-то разговорным языком общего употребления, но затем замкнувшийся в кастовых границах и превратившийся в такой же мертвый язык, каким был средневековый латинский язык. Путь развития индийских языков пошел мимо санскрита, через народные индийские диалекты - так называемые пракриты.

Перечисленные условия останавливают развитие языка или же приводят к его умиранию. Во всех остальных случаях язык развивается. Иными словами, до тех пор пока язык обслуживает потребности существующего общества в качестве орудия общения его членов и при этом обслуживает все общество в целом, не становясь на позиции предпочтения какого-либо одного класса или социальной группы, - язык находится в процессе развития. При соблюдении указанных условий, обеспечивающих само существование языка, язык может находиться только в состоянии развития, откуда и следует, что самой формой существования (живого, а не мертвого) языка является его развитие.

Когда речь идет о развитии языка, нельзя все сводить только к увеличению или уменьшению у него флексий и других формантов. Например, то обстоятельство, что на протяжении истории немецкого языка наблюдалось уменьшение падежных окончаний и частичная их редукция, отнюдь не свидетельствует в пользу мнения, что в данном случае мы имеем дело с разложением грамматического строя этого языка, его регрессом. Не следует забывать того, что язык тесно связан с мышлением, что в процессе своего развития он закрепляет результаты работы мышления и, следовательно, развитие языка предполагает не только его формальное усовершенствование. Развитие языка при таком его понимании находит свое выражение не только в обогащении новыми правилами и новыми формантами, но и в том, что он совершенствуется, улучшает и уточняет уже имеющиеся правила. А это может происходить посредством перераспределения функций между существующими формантами, исключения дублетных форм и уточнения отношений между отдельными элементами в пределах данной структуры языка. Формы процессов совершенствования языка могут быть, следовательно, различны в зависимости от структуры языка и действующих в нем законов его развития.

При всем том здесь нужна одна существенная оговорка, которая позволит провести необходимую дифференциацию между явлениями развития языка и явлениями его изменения. К собственно явлениям развития языка мы по справедливости можем отнести только такие, которые укладываются в тот или иной его закон (в определенном выше смысле). А так как не все явления языка удовлетворяют этому требованию (см. ниже раздел о развитии и функционировании языка), то тем самым и проводится указанная дифференциация всех возникающих в языке явлений.

Итак, какие бы формы ни принимало развитие языка, оно остается развитием, если удовлетворяет тем условиям, о которых говорилось выше. Это положение легко подтвердить фактами. После норманнского завоевания английский язык переживал кризис. Лишенный государственной поддержки и оказавшийся вне нормализующего влияния письменности, он дробится на множество местных диалектов, отходя от уэссекской нормы, выдвинувшейся к концу древнеанглийского периода на положение ведущей. Но можно ли сказать, что среднеанглийский период является для английского языка периодом упадка и регресса, что в этот период его развитие остановилось или даже пошло назад? Этого сказать нельзя. Именно в этот период в английском языке происходили сложные и глубокие процессы, которые подготовили, а во многом и заложили основание тех структурных особенностей, которые характеризуют современный английский язык. После норманнского завоевания в английский язык начали в огромном количестве проникать французские слова. Но и это не остановило процессов словообразования в английском языке, не ослабило его, а, наоборот, пошло ему на пользу, обогатило и усилило его.

Другой пример. В результате ряда исторических обстоятельств начиная с XIV в. в Дании широкое распространение получает немецкий язык, вытесняя датский не только из официального употребления, но и из разговорной речи. Шведский языковед Э. Вессен следующим образом описывает этот процесс: «В Шлезвиге еще в средние века в результате иммиграции немецких чиновников, купцов и ремесленников в качестве письменного и разговорного языка городского населения распространился нижненемецкий. В XIV в. граф Герт ввел здесь в качестве административного языка немецкий. Реформация способствовала распространению немецкого языка за счет датского; нижненемецкий, а позже верхненемецкий был введен как язык церкви и в тех областях к югу от линии Фленсбург - Теннер, где население говорило по-датски. В дальнейшем немецкий язык становится здесь и языком школы… Немецким языком пользовались при датском дворе, особенно во второй половине XVII в. Он был широко распространен также в качестве разговорного языка в дворянских и бюргерских кругах» . И все же, несмотря на такое распространение немецкого языка в Дании, датский язык, включивший в себя значительное количество немецких элементов и обогатившийся за их счет, оттесненный к северу страны, продолжал свое развитие и совершенствование по своим законам. К этому времени относится создание таких выдающихся памятников истории датского языка, как так называемая «Библия Кристиана III» (1550 г.), перевод которой был выполнен с участием выдающихся писателей того времени (Кр. Педерсена, Петруса Паладиуса и др.), и «Уложение Кристиана V» (1683 г.). Значительность этих памятников с точки зрения развития датского языка характеризуется тем фактом, что, например, с «Библией Кристиана III» связывают начало новодатского периода.

Следовательно, язык развивается вместе с обществом. Как общество не знает состояния абсолютной неподвижности, так и язык не стоит на месте. В языке, обслуживающем развивающееся общество, происходят постоянные изменения, знаменующие развитие языка. В формах этих изменений, зависящих от качества языка, и находят свое выражение законы развития языка.

Иное дело, что темпы развития языка в разные периоды истории языка могут быть различными. Но и это обусловлено развитием общества. Уже давно было подмечено, что бурные исторические эпохи в жизни общества сопровождаются и значительными изменениями языка и, наоборот, исторические эпохи, не отмеченные значительными общественными событиями, характеризуются периодами относительной стабилизации языка. Но большие или меньшие темпы развития языка - это уже другой аспект его рассмотрения, место которого в разделе «Язык и история».

Функционирование и развитие языка представляют два аспекта изучения языка - описательный и исторический, - которые современное языкознание нередко определяет как независимые друг от друга области исследования. Есть ли основания для этого? Не обусловлено ли такое разграничение природой самого объекта исследования?

Описательное и историческое изучение языка давно применялось в практике лингвистического исследования и столь же давно находило соответствующее теоретическое обоснование . Но на первый план проблема указанных разных подходов к изучению языка выступила со времени формулирования Ф. де Соссюром его знаменитой антиномии диахронической и синхронической лингвистик . Эта антиномия логически выводится из основного соссюровского противопоставления - языка и речи - и последовательно сочетается с другими проводимыми Соссюром разграничениями: синхроническая лингвистика оказывается вместе с тем и внутренней, статической (т. е. освобожденной от временного фактора) и системной, а диахроническая лингвистика - внешней, эволюционной (динамичной), и лишенной системности. В дальнейшем развитии языкознания противопоставление диахронической и синхронической лингвистик превратилось не только в одну из самых острых и спорных проблем , породившую огромную литературу, но стало использоваться в качестве существеннейшего признака, разделяющего целые лингвистические школы и направления (ср., например, диахроническую фонологию и глоссематическую фонематику или дескриптивную лингвистику).

Чрезвычайно важно отметить, что в процессе все углубляющегося изучения проблемы взаимоотношения диахронической и синхронической лингвистик (или доказательства отсутствия всякого взаимоотношения) постепенно произошло отождествление, которое, возможно, не предполагал и сам Соссюр: диахроническое и синхроническое изучение языка как разные операции или рабочие методы, используемые для определенных целей и отнюдь не исключающие друг друга, стало соотноситься с самим объектом изучения - языком, выводиться из самой его природы. Говоря словами Э. Косериу, оказалось не учтенным, что различие между синхронией и диахронией относится не к теории языка, а к теории лингвистики . Сам язык не знает таких разграничений, так как всегда находится в развитии (что, кстати говоря, признавал и Соссюр) , которое осуществляется не как механическая смена слоев или синхронических пластов, сменяющих друг друга наподобие караульных (выражение И. А. Бодуэна де Куртене), а как последовательный, причинный и непрерывающийся процесс. Это значит, что все, что рассматривается в языке вне диахронии, не есть реальное состояние языка, но всего лишь синхроническое его описание . Таким образом, проблема синхронии и диахронии в действительности является проблемой рабочих методов, а не природы и сущности языка.

В соответствии со сказанным, если изучать язык под двумя углами зрения, такое изучение должно быть направлено на выявление того, каким образом в процессе деятельности языка происходит возникновение явлений, которые относятся к развитию языка. Необходимость, а также до известной степени и направление такого изучения подсказываются известным парадоксом Ш. Балли: «Прежде всего языки непрестанно изменяются, но функционировать они могут только не меняясь. В любой момент своего существования они представляют собой продукт временного равновесия. Следовательно, это равновесие является равнодействующей двух противоположных сил: с одной стороны, традиции, задерживающей изменение, которое несовместимо с нормальным употреблением языка, а с другой - активных тенденций, толкающих этот язык в определенном направлении» . «Временное равновесие» языка, конечно, условное понятие, хотя оно и выступает в качестве обязательной предпосылки для осуществления процесса общения. Через точку этого равновесия проходит множество линий, которые одной своей стороной уходят в прошлое, в историю языка, а другой стороной устремляются вперед, в дальнейшее развитие языка. «Механизм языка, - чрезвычайно точно формулирует И. Л. Бодуэн де Куртене, - и вообще его строй и состав в данное время представляют результат всей предшествующей ему истории, всего предшествующего ему развития, и наоборот, этим механизмом в известное время обусловливается дальнейшее развитие языка» . Следовательно, когда мы хотим проникнуть в секреты развития языка, мы не можем разлагать его на независимые друг от друга плоскости; такое разложение, оправданное частными целями исследования и допустимое также и с точки зрения объекта исследования, т. e. языка, не даст результатов, к которым мы в данном случае стремимся. Но мы безусловно достигнем их, если поставим целью своего исследования взаимодействие процессов функционирования и развития языка. Именно в этом плане будет осуществляться дальнейшее изложение.

В процессе развития языка происходит изменение его структуры, его качества, почему и представляется возможным утверждать, что законы развития языка есть законы постепенных качественных изменений, происходящих в нем. С другой стороны, функционирование языка есть его деятельность по определенным правилам. Эта деятельность осуществляется на основе тех структурных особенностей, которые свойственны данной системе языка. Поскольку, следовательно, при функционировании языка речь идет об определенных нормах, об определенных правилах пользования системой языка, постольку нельзя правила его функционирования отождествлять с законами развития языка.

Но вместе с тем становление новых структурных элементов языка происходит в деятельности последнего, Функционирование языка, служащего средством общения для членов данного общества, устанавливает новые потребности, которые предъявляет общество к языку, и тем самым толкает его на дальнейшее и непрерывное развитие и совершенствование. А по мере развития языка, по мере изменения его структуры устанавливаются и новые правила функционирования языка, пересматриваются нормы, в соответствии с которыми осуществляется деятельность языка.

Таким образом, функционирование и развитие языка, хотя и раздельные, вместе с тем взаимообусловленные и взаимозависимые явления. В процессе функционирования языка в качестве орудия общения происходит изменение языка. Изменение же структуры языка в процессе его развития устанавливает новые правила функционирования языка. Взаимосвязанность исторического и нормативного аспектов языка находит свое отражение и в трактовке отношения законов развития к этим аспектам. Если историческое развитие языка осуществляется на основе правил функционирования, то соответствующее состояние языка, представляющее определенный этап в этом закономерном историческом развитии, в правилах и нормах своего функционирования отражает живые, активные законы развития языка .

Какие же конкретные формы принимает взаимодействие процессов функционирования и развития языка?

Как указывалось выше, для языка существовать - значит находиться в беспрерывной деятельности. Это положение, однако, не должно приводить к ложному заключению, что каждое явление, возникшее в процессе деятельности языка, следует относить к его развитию. Когда «готовые» слова, удовлетворяя потребность людей в общении, аккуратно укладываются в существующие правила данного языка, то в этом едва ли можно усмотреть какой-либо процесс развития языка и по этим явлениям определять законы его развития. Поскольку в развитии языка речь идет об обогащении его новыми лексическими или грамматическими элементами, о совершенствовании, улучшении и уточнении грамматической структуры языка, поскольку, иными словами, речь идет об изменениях, происходящих в структуре языка, постольку здесь необходима дифференциация различных явлений. В зависимости от специфики различных компонентов языка новые явления и факты, возникающие в процессе функционирования языка, могут принимать различные формы, но все они связываются с его развитием только в том случае, если они включаются в систему языка как новые явления закономерного порядка и тем самым способствуют постепенному и беспрерывному совершенствованию его структуры.

Функционирование и развитие языка не только взаимосвязаны друг с другом, но и обладают большим сходством. Формы тех и других явлений в конечном счете определяются одними и теми же структурными особенностями языка. И те и другие явления могут привлекаться для характеристики особенностей, отличающих один язык от другого. Поскольку развитие языка осуществляется в процессе функционирования, вопрос, видимо, сводится к выявлению способов перерастания явлений функционирования в явления развития языка или к установлению критерия, с помощью которого окажется возможным проводить размежевание указанных явлений. Устанавливая, что структура языка представляет собой такое образование, детали которого связаны друг с другом закономерными отношениями, в качестве критерия включения нового языкового факта в структуру языка можно избрать его обязательную «двуплановость». Каждый элемент структуры языка должен представлять закономерную связь по крайней мере двух элементов последнего, один из которых по отношению к другому будет представлять его своеобразное «языковое» значение. В противном случае этот элемент окажется вне структуры языка. Под «языковым» значением надо понимать, следовательно, фиксированную и закономерно проявляющуюся в деятельности языка связь одного элемента его структуры с другим. «Языковое» значение есть второй план элемента структуры языка . Формы связи элементов структуры модифицируются в соответствии со специфическими особенностями тех структурных компонентов языка, в которые они входят; но они обязательно присутствуют во всех элементах структуры языка, причем к числу структурных элементов языка следует относить и лексическое значение. Опираясь на это положение, можно утверждать, что звук или комплекс звуков, без «языкового» значения, так же как и значение, тем или иным образом закономерно не связанное со звуковыми элементами языка, находится вне его структуры, оказывается не языковым явлением. «Языковыми» значениями обладают грамматические формы, слова и морфемы как члены единой языковой системы.

Если, следовательно, факт, возникший в процессе функционирования языка, остается одноплановым, если он лишен «языкового» значения, то не представляется возможным говорить о том, что он, включаясь в структуру языка, может изменить ее, т. е. определять его как факт развития языка. Например, понятие временных отношений или понятие характера действия (вида), которые оказывается возможным тем или иным (описательным) образом выразить в языке, но которые не получают, однако, фиксированного и закономерно проявляющегося в деятельности языка способа выражения в виде соответствующей грамматической формы, конструкции или грамматического правила, нельзя рассматривать как факты структуры языка и связывать их с ее развитием. Если в этой связи подвергнуть рассмотрению ряд английских предложений

станет ясно, что по своему логическому содержанию все они выражают действие, которое можно отнести к будущему времени, и их по этому признаку можно было бы поставить в один ряд с I shall go или You will go, что, кстати говоря, и делает в своей книге американский языковед Кантор насчитывая, таким образом, в английском языке 12 форм будущего времени. Однако хотя в таком выражении, как I must go и пр., понятие времени и выражается языковыми средствами, оно не имеет, как конструкция I shall go, фиксированной формы; оно, как обычно принято говорить, не грамматикализовано и поэтому может рассматриваться как факт структуры языка только с точки зрения общих правил построения предложения.

С этой точки зрения лишенным «языкового» значения оказывается и речевой звук, взятый в изолированном виде. То, что может иметь значение в определенном комплексе, т. е. в фонетической системе, не сохраняется за элементами вне этого комплекса. Изменения, которые претерпевает такой речевой звук, если они проходят помимо связей с фонетической системой языка и, следовательно, лишены «языкового» значения, оказываются также за пределами языковой структуры, как бы скользят по ее поверхности и поэтому не могут быть связаны с развитием данного языка.

Вопрос о возникновении в процессе функционирования языка как единичных явлений, так и фактов собственно развития языка тесно переплетается с вопросом о структурной обусловленности всех явлений, происходящих в первом. Ввиду того, что все происходит в пределах определенной структуры языка, возникает естественное стремление связывать все возникшие в нем явления с его развитием. В самом деле, поскольку действующие в каждый данный момент нормы или правила языка определяются наличной его структурой, постольку возникновение в языке всех новых явлений - во всяком случае в отношении своих форм - также обусловливается наличной структурой. Иными словами, поскольку функционирование языка определяется наличной его структурой, а факты развития возникают в процессе его функционирования, постольку можно говорить о структурной обусловленности всех форм развития языка. Но и это положение не дает еще основания делать вывод, что все структурно обусловленные явления языка относятся к фактам его развития. Нельзя структурной обусловленностью всех явлений деятельности языка подменять его развитие. Здесь по-прежнему необходим дифференцированный подход, который можно проиллюстрировать примером.

Так, в фонетике отчетливее, чем в какой-либо иной сфере языка, прослеживается то положение, что не всякое структурно обусловленное явление (или, как принято еще говорить, системнообусловленное явление) можно относить к фактам развития языка.

На протяжении почти всего периода своего существования научное языкознание делало основой исторического изучения языков, как известно, фонетику, которая нагляднее всего показывала исторические изменения языка. В результате тщательного изучения этой стороны языка книги по истории наиболее изученных индоевропейских языков представляют в значительной своей части последовательное изложение фонетических изменений, представленных в виде «законов» разных порядков в отношении широты охвата явлений. Таким образом, сравнительно-историческая фонетика оказывалась тем ведущим аспектом изучения языка, с помощью которого характеризовалось своеобразие языков и путей их исторического развития. При ознакомлении с фонетическими процессами в глаза всегда бросается их большая самостоятельность и независимость от внутриязыковых, общественных или иных потребностей. Свобода выбора направления фонетического изменения, ограниченного только особенностями фонетической системы языка, в ряде случаев представляется здесь почти абсолютной. Так, сопоставление готского himins (небо) и древнеисландского himinn с формами этого слова в древневерхненемецком himil и в древнеанглийском heofon показывает, что во всех названных языках наблюдаются разные фонетические процессы. В одних случаях наличествует процесс диссимиляции (в древневерхненемецком и древнеанглийском), а в других случаях он отсутствует (готский и древнеисландский). Если же процесс диссимиляции осуществлялся, то в древнеанглийском heofon он пошел в одном направлении (m>f, регрессивная диссимиляция), а в древневерхненемецком himil в другом направлении (n>1, прогрессивная диссимиляция). Едва ли подобные частные явления можно отнести к числу фактов развития языка. Отчетливо проявляющееся «равнодушие» языков к подобным фонетическим процессам обусловлено их одноплановостью. Если подобные процессы никак не отзываются на структуре языка, если они совершенно не затрагивают системы внутренних закономерных отношений ее структурных частей, если они не служат, по-видимому, целям удовлетворения каких-либо назревших в системе языка потребностей, то языки не проявляют заинтересованности ни в осуществлении этих процессов, ни в их направлении. Но язык, однако, может в дальнейшем связать подобные «безразличные» для него явления с определенным значением, и в этом будет проявляться выбор того направления, по которому в пределах существующих возможностей пошло развитие языка.

В подобного рода фонетических процессах можно установить и определенные закономерности, которые чаще всего обусловливаются спецификой звуковой стороны языка. Поскольку все языки являются звуковыми, постольку такого рода фонетические закономерности оказываются представленными во множестве языков, принимая форму универсальных законов. Так, чрезвычайно распространенным явлением оказывается ассимиляция, проявляющаяся в языках в многообразных формах и находящая различное использование. Можно выделить: связанные позиционным положением случаи ассимиляции (как в русском слове шшить<сшить); ассимиляции, возникающие на стыках слов и нередко представляемые в виде регулярных правил «сандхи» (например, закон Ноткера в древневерхненемецком или правило употребления сильных и слабых форм в современном английском языке: she в сочетании it is she и в сочетании she says ); ассимиляции, получающие закономерное выражение во всех соответствующих формах языка и нередко замыкающие свое действие определенными хронологическими рамками, а иногда оказывающиеся специфичными для целых групп или семейств языков. Таково, например, преломление в древнеанглийском, различные виды умлаутов в древнегерманских языках, явление сингармонизма финно-угорских и тюркских языков (ср. венгерское ember-nek - «человеку», но mеdar-nеk - «птице», турецкое tash-lar-dar - «в камнях», но el-ler-der - «в руках») и т. д. Несмотря на многообразие подобных процессов ассимиляции, общим для их универсального «закономерного» проявления является то обстоятельство, что все они в своих источниках - следствие механического уподобления одного звука другому, обусловливаемого особенностями деятельности артикуляционного аппарата человека. Другое дело, что часть этих процессов получила «языковое» значение, а часть нет.

В «автономных» фонетических явлениях трудно усмотреть и процессы совершенствования существующего «фонетического качества» языка. Теория удобства применительно к фонетическим процессам, как известно, потерпела полное фиаско. Фактическое развитие фонетических систем конкретных языков разбивало все теоретические выкладки лингвистов. Немецкий язык, например, по второму передвижению согласных развил группу аффрикат, произношение которых, теоретически говоря, отнюдь не представляется более легким и удобным, чем произношение простых согласных, из которых они развились. Наблюдаются случаи, когда фонетический процесс в определенный период развития языка идет по замкнутому кругу, например, в истории английского языка bжc>bak>back(ж>а>ж). Сопоставительное рассмотрение также ничего не дает в этом отношении. Одни языки нагромождают согласные (болгарский, польский), другие поражают обилием гласных (финский). Общее направление изменения фонетической системы языка также часто противоречит теоретическим предпосылкам удобства произношения. Так, древневерхненемецкий язык в силу большей насыщенности гласными был, несомненно, более «удобным» и фонетически «совершенным» языком, чем современный немецкий язык.

Очевидно, что «трудность» и «легкость» произношения определяются произносительными привычками, которые меняются. Таким образом, эти понятия, так же как и координированное с ними понятие совершенствования, оказываются, если их рассматривать в одном фонетическом плане, чрезвычайно условными и соотносимыми только с произносительными навыками людей в определенные периоды развития каждого языка в отдельности. Отсюда следует, что говорить о каком-либо совершенствовании применительно к фонетическим процессам, рассматриваемым изолированно, не представляется возможным.

Все сказанное отнюдь не отнимает у фонетических явлений права соответствующим образом характеризовать язык. Уже и перечисленные примеры показывают, что они могут быть свойственны строго определенным языкам, иногда определяя группу родственных языков или даже целое их семейство. Так, например, сингармонизм гласных представлен во многих тюркских языках, обладая в одних наречиях функциональным значением, а в других нет. Точно так же такое явление, как первое передвижение согласных (генетически, правда, не сопоставимое с разбираемыми видами ассимиляций), является наиболее характерной чертой германских языков. Больше того, можно даже установить известные границы фонетических процессов данного языка - они будут определяться фонетическим составом языка. Но характеризовать язык только внешним признаком вне всякой связи со структурой языка не значит определять внутреннюю сущность языка.

Таким образом, в фонетических явлениях, во множестве проявляющихся в процессе функционирования языка, необходимо произвести дифференциацию, в основу которой следует положить связь данного фонетического явления со структурой языка. В истории развития конкретных языков наблюдаются многочисленные случаи, когда развитие языка связывается с фонетическими изменениями. Но вместе с тем оказывается возможным в истории тех же самых языков указать на фонетические изменения, которые никак не объединяются с другими явлениями языка в общем движении его развития. Эти предпосылки дают возможность подойти к решению вопроса о взаимоотношениях между процессами функционирования языка и внутренними закономерностями его развития.

К проблеме законов развития языка самым непосредственным и тесным образом примыкают исследования, направленные в сторону вскрытия связей отдельных явлений языка, возникающих в процессе его функционирования, с системой языка в целом. Ясно с самого начала, что процессы, проходящие в одном языке, должны отличаться от процессов и явлений, проходящих в других языках, поскольку они осуществляются в условиях разных языковых структур. В этом отношении все явления каждого конкретного языка, как уже указывалось выше, оказываются структурно обусловленными, или системными, и именно в том смысле, что они могут появиться в процессе функционирования только данной системы языка. Но их отношение к структуре языка различно, и на вскрытие этих отличий и должно быть направлено лингвистическое исследование. Довольствоваться же только одними внешними фактами и все различия, которыми отличается один язык от другого, априорно относить за счет законов развития данного языка было бы легкомысленно. До тех пор пока не вскрыта внутренняя связь любого из фактов языка с его системой, невозможно говорить о развитии языка, тем более о его закономерностях, как бы это ни представлялось заманчивым и «само собой разумеющимся». Не следует забывать того, что язык - явление очень сложной природы. Язык как средство общения использует систему звуковых сигналов или, иными словами, существует в виде звуковой речи. Тем самым он получает физический и физиологический аспект. Как в грамматических правилах, так и в отдельных лексических единицах находят свое выражение и закрепление элементы познавательной работы человеческого разума, только с помощью языка возможен процесс мышления. Это обстоятельство неразрывным образом связывает язык с мышлением. Через посредство языка находят свое выражение и психические состояния человека, которые накладывают на систему языка определенный отпечаток и таким образом тоже включают в него некоторые дополнительные элементы. Но и звук, и органы речи, и логические понятия, и психические явления существуют не только как элементы языка. Они используются языком или находят свое отражение в нем, но, кроме того, имеют и самостоятельное бытие. Именно поэтому звук человеческой речи имеет самостоятельные физические и физиологические закономерности. Свои законы развития и функционирования имеет и мышление. Поэтому постоянно существует опасность подмены закономерностей развития и функционирования языка, например, закономерностями развития и функционирования мышления. Необходимо считаться с этой опасностью и во избежание ее рассматривать все факты языка только через призму их связанности в структуру, которая и превращает их в язык.

Хотя каждый факт развития языка связывается с его структурой и обусловливается в формах своего развития наличной структурой, его нельзя связывать с законами развития данного языка до тех пор, пока он не будет рассмотрен во всей системе фактов развития языка, так как при изолированном рассмотрении фактов этого развития невозможно определение регулярности их проявления, что составляет одну из существенных черт закона. Только рассмотрение фактов развития языка во всей их совокупности позволит выделить те процессы, которые определяют основные линии в историческом движении языков. Только такой подход позволит в отдельных фактах развития языка вскрыть законы их развития. Это положение требует более подробного разъяснения, для чего представляется необходимым обратиться к рассмотрению конкретного примера.

Среди значительного числа разнообразных фонетических изменений, возникших в процессе функционирования языка, выделяется один какой-либо конкретный случай, включающийся в систему и ведущий к ее изменению. Такого рода судьба постигла, например, умлаутные формы ряда падежей односложных согласных основ древнегерманских языков. В своих истоках это обычный процесс ассимиляции, механическое уподобление коренной гласной элементу - i(j), содержащемуся в окончании. В разных германских языках этот процесс отражался по-разному. В древнеисландском и древненорвежском умлаутные формы в единственном числе имели дательный падеж, а во множественном - именительный и винительный. В остальных случаях наличествовали неумлаутные формы (ср., с одной стороны, fшte, fшtr, а с другой - fotr, fotar, fota, fotum). В древнеанглийском языке приблизительно аналогичная картина: дательный единственного числа и именительный - винительный множественного имеют умлаутные формы (fet, fet), a остальные падежи обоих чисел неумлаутные (fot, fotes, fota, fotum). В древневерхненемецком соответствующее слово fuoZ принадлежавшее ранее к остаткам существительных с основой на - u, не сохранило своих старых форм склонения. Оно перешло в склонение существительных с основами на - i, которое, за исключением остаточных форм инструментального падежа (gestiu), имеет уже унифицированные формы: с одной гласной для единственного числа (gast, gastes, gaste) и с другой гласной для множественного числа (gesti, gestio, gestim, gesti). Тем самым уже в древний период намечаются процессы, как бы подготовляющие использование результатов действия i-умлаута для грамматической фиксации категории числа именно в том смысле, что наличие умлаута определяет форму слова как форму множественного числа, а отсутствие его указывает на единственное число.

Замечательно, что в самом начале среднеанглийского периода сложились условия, совершенно тождественные условиям немецкого языка, так как в результате действия аналогии все падежи единственного числа выровнялись по неумлаутной форме. Если при этом учесть проходящее в эту эпоху стремительное движение в сторону полной редукции падежных окончаний, то теоретически следует признать в английском языке наличие всех условий, чтобы противопоставление умлаутных и неумлаутных форм типа fot/fet использовать в качестве средства различения единственного и множественного числа существительных. Но в английском языке данный процесс запоздал. К этому времени в английском языке возникли уже другие формы развития, поэтому образование множественного числа посредством модификации коренной гласной замкнулось в английском языке в пределах нескольких остаточных форм, которые с точки зрения современного языка воспринимаются почти как супплетивные. В других германских языках дело обстояло по-другому. В скандинавских языках, например в современном датском, это довольно значительная группа существительных (в частности, существительных, образующих множественное число с помощью суффикса - (е)r). Но наибольшее развитие это явление получило в немецком языке. Здесь оно нашло прочные точки опоры в структуре языка. Для немецкого языка это уже давно не механическое приспособление артикуляций, а одно из грамматических средств. Собственно, сам умлаут как реально проявляющееся ассимиляционное явление давно исчез из немецкого языка, так же как и вызывавший его элемент i. Сохранилось только чередование гласных, связанное с этим явлением. И именно потому, что это чередование оказалось связанным закономерными связями с другими элементами системы и тем самым включено в нее в качестве продуктивного способа формообразования, оно было пронесено через последующие эпохи существования немецкого языка, сохранив и тип чередования; оно использовалось также в тех случаях, когда никакого исторического умлаута в действительности не было. Так, уже в средневерхненемецком наличествуют существительные, имеющие умлаутные формы образования множественного числа, хотя они никогда не имели в окончаниях элемента i: дste, fьhse, nдgel (древневерхненемецкие asta, fuhsa, nagala). В данном случае уже правомерно говорить о грамматике в такой же мере, как и о фонетике.

Сравнивая грамматикализацию явления i-умлаута в германских языках, в частности в немецком и английском, мы обнаруживаем в протекании этого процесса существенную разницу, хотя в начальных своих этапах он имеет много общего в обоих языках. Он зародился в общих структурных условиях, дал тождественные типы чередования гласных, и даже сама его грамматикализация протекала по параллельным линиям. Но в английском языке это не более как одно из не получивших широкого развития явлений, один из «незавершенных замыслов языка», оставивший след в очень ограниченном кругу элементов системы английского языка. Это, несомненно, факт эволюции языка, так как, возникнув в процессе функционирования, он вошел в систему английского языка и тем самым произвел некоторые изменения в его структуре. Но сам по себе он не закон развития английского языка, во всяком случае для значительной части известного нам периода его истории. Для того чтобы стать законом, этому явлению не хватает регулярности. Говорить о лингвистическом законе можно тогда, когда налицо не один из многих предлагаемых на выбор наличной структурой путей развития языка, а коренящаяся в самой основе структуры, вошедшая в ее плоть и кровь специфическая для языка черта, которая устанавливает формы его развития. Основные линии развития английского языка пролегли в другом направлении, оставаясь, однако, в пределах наличных структурных возможностей, которые во всех древних германских языках имеют много сходных черт. Английский язык, которому оказался чужд тип формообразования посредством чередования коренной гласной, отодвинул этот тип в сторону, ограничив его сферой периферийных явлений.

Иное дело немецкий язык. Здесь это явление не частный эпизод в богатой событиями жизни языка. Здесь это многообразное использование регулярного явления, обязанного своим возникновением структурным условиям, составляющим в данном случае уже основу качественной характеристики языка. В немецком языке это явление находит чрезвычайно широкое применение как в словообразовании, так и в словоизменении. Оно используется при образовании уменьшительных на - el, - lein или - chen: Knoch - Knцchel, Haus - Hдuslein, Blatt - Blдttchen; имен действующих лиц (nomina- agentis) на - er: Garten - Gдrtner, jagen - Jдger, Kufe - Kьfer; имен существительных одушевленных женского рода на - in: Fuchs - Fьchsin, Hund - Hьndin; абстрактных существительных, образованных от прилагательных: lang - Lдnge,kalt - Kдlte; каузативов от сильных глаголов: trinken - trдnken, saugen - sдugen; абстрактных имен существительных на - nis: Bund - Bьndnis, Grab - Grдbnis, Kummer - Kьmmernis; при образовании форм множественного числа у ряда существительных мужского рода: Vater - Vдter, Tast - Tдste; женского рода: Stadt - Stдdte, Macht - Mдchte; среднего рода: Haus- Hдuser; при образовании форм прошедшего времени конъюнктива: kam - kдme, dachte - dдchte; степеней сравнения прилагательных: lang - lдnger - lдngest, hoch - hцher - hцchst и т. д. Словом, в немецком языке наличествует чрезвычайно разветвленная система формообразования, построенная на чередовании гласных именно этого характера. Здесь чередование гласных по i-умлауту, систематизируясь и оформляясь как определенная модель словоизменения и словообразования, даже выходит за свои пределы и в своем общем типе формообразования смыкается с преломлением и аблаутом. Разные линии развития в немецком языке, взаимно поддерживая друг друга в своем формировании, сливаются в общий по своему характеру тип формообразования, включающий разновременно возникшие элементы. Этот тип формообразования, основанный на чередовании гласных, возникший в процессе функционирования языка первоначально в виде механического явления ассимиляции, получивший в дальнейшем «языковое» значение и включившийся в систему языка, является одним из самых характерных законов развития немецкого языка. Этот тип был определен фонетической структурой языка, он объединился с другими однородными явлениями и стал одним из существенных компонентов его качества, на что указывает регулярность его проявления в различных областях языка. Он действовал, сохраняя свою активную силу на протяжении значительного периода истории данного языка. Войдя в структуру языка, он служил целям развертывания его наличного качества.

Характерным для данного типа оказывается также то, что оно является той основой, на которой располагаются многочисленные и часто различные по своему происхождению и значению языковые факты. Это как бы стержневая линия развития языка. С ней увязываются разнородные и разновременно возникшие в истории языка факты, объединяемые данным типом формообразования.

В настоящем обзоре был прослежен путь развития только одного явления - от его зарождения до включения в основу качественной характеристики языка, что дало возможность установить явления и процессы разных порядков, каждый из которых, однако, обладает своим различительным признаком. Все они структурно обусловлены или системны в том смысле, что проявляются в процессе функционрования данной системы языка, но вместе с тем их отношение к структуре языка различно. Одни из них проходят как бы по поверхности структуры, хотя они и порождены ею, другие входят в язык как эпизодические факты его эволюции; они не находят в его системе регулярного выражения, хотя и обусловлены, в силу общей причинности явлений, структурными особенностями языка. Третьи определяют основные формы развития языка и регулярностью своего обнаружения указывают на то, что они связаны с внутренним ядром языка, с главными компонентами его структурной основы, создающими известное постоянство условий для обеспечения указанной регулярности их проявления в историческом пути развития языка. Это и есть законы развития языка, так как они целиком зависят от его структуры. Они не являются вечными для языка, но исчезают вместе с теми структурными особенностями, которые породили их.

Все эти категории явлений и процессов все время взаимодействуют друг с другом. В силу постоянного движения языка вперед явления одного порядка могут переходить в явления другого, более высокого, порядка, что предполагает существование переходных типов. Кроме того, наше знание фактов истории языка не всегда достаточно для того, чтобы с уверенностью уловить и определить наличие признака, позволяющего отнести данный факт к той или иной категории названных явлений. Это обстоятельство, конечно, не может не усложнить проблемы взаимоотношения процессов функционирования языка и закономерностей его развития.

Примечания:

V. Pisani. Allgemeine und vergleichende Sprachwissenschaft. Indogermanistik. Bern, 1953, SS. 13–14.

Nм. A. Nehring. The Problem of the Linguistic Sign. «Acta linguist.», 1950, vol. VI, f. I

M.Sandmann. Subject and Predicate. Edinburgh. 1954, pp. 47–57.

См. ст.: N. Ege. Le signe linguistique est arbitraire. «Travaux du Cercle linguistique de Copenhague», 1949, No. 5, pp. II-29. Л. Ельмслев правда, осложняет определение языка как системы знаков. В своих рассуждениях по этому поводу он первоначально констатирует: «То, что язык является системой знаков, представляется a priori очевидным и исходным положением, которое лингвистическая теория должна принять на самом своем раннем этапе». Затем, основываясь на том, что знак всегда что-то обозначает или указывает, а некоторые элементы языка (фонемы и слоги) не имеют значения, хотя и входят в состав собственно знаков (морфемы и слова), Ельмслев выдвигает понятие фигуры и пишет в этой связи: «Языки таким образом не могут описываться как чисто знаковые системы. По цели, обычно приписываемой им, они, конечно, в первую очередь знаковые системы, но по своей внутренней структуре они нечто иное, а именно системы фигур, которые могут быть использованы для построения знаков» (L. Нjelmslev. Omkring Sprogteoriens Grundl?ggelse. Kшbenhavn, 1943, p. 43).24 В чисто философском аспекте этот вопрос разбирается также в ст.; Л. О. Резников. Против агностицизма в языкознании. «Изв. АН СССР», отд. лит. и яз… 1948, вып. 5. См. также его работу «Понятие и слово». Изд-во ЛГУ. 1958.

Ф.деСоссюр. Курс общей лингвистики, стр. 77.

Б. Дельбрюк. Введение в изучение языка. СПб., 1904, стр. 13.

А. Мейе. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков. Соцэкгиз, М.-Л., 1938, стр. 64.

R. Jakobson. Beitrag zur allgemeinen Kasuslehre. «Travaux du Cercle Linguistique de Prague», 1936, VI, а также: P. О. Якобcoн. Морфологические наблюдения над славянским склонением. "S-Cravenhage, 1958 (Preprint).

R. Jakobson. Kindersprache, Aphasie und Lautgesetze. Uppsala. 1941.

В.Trnka. General Laws of Phonetic Combinations. «Travaux du Cercle Linguistique de Prague», 1936, VI, p. 57.

Ср. финск, lyijy «свиней.», польск, jezdziec «наездник», хайда suus «говорит» и многочисленные примеры из пракрита: аага «почтение», iisa «такой», paava «дерево», paasa «молоко», saa «всегда» и т. д. (N. S. Trubetzkoу. Grundzuge der Phonologie. Gottingen, 1958, S. 221).

N. S. Trubetzkoу. Grundzuge der Phonologie, SS. 220–224. Относительно всеобщих законов см. также: А. Нaudricourt. Quelgues principes de phonologic historique. «Travaux du Cercle Linguistique de Prague», 1939, VIII; G. Zipf. Human Behavior and the Principle of Least Effort. Cambridge Mass., 1949.

A. Martinet. Economic des changements phonetiques. Berne, 1955, § 4, 74. Следует, однако, отметить, что сам принцип экономии в фонетических изменениях, который А. Мартине защищает в своей книге, в сущности также является универсальным законом. Хотя автор при этом стремился освободиться от априоризма и опереться на материал конкретных языков, он все же настаивает на всеобъемлемости своего принципа и, таким образом, в этом отношении мало чем отличается от Н. Трубецкого и Р. Якобсона, которых он подвергает критике.

Б. Трнка и др. К дискуссии по вопросам структурализма. Впервые опубликовано в журнале «Вопросы языкознания», 1957, № 3. Цит. по кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. Учпедгиз, М., 1960, стр. 100.

Jos. Sсhrijnen. Einfuhrung in das Studium der indogermanischen Sprachwissenschaft. Heidelberg, 1921, S. 82.

Н. Hirt, - Н. Аrntz. Die Hauptprobleme der indogermanischen Sprachwissenschaft. Halle (Saale), 1939, S. 17. Вопросу о звуковых законах и их сущности посвящена целиком книга: К. Rоgger. Vom Wesen des Lautwandels. Leipzig, 1933, а также работы: Е. Hermann. Lautgesetz und Analogie, 1931; Wechsler. Giebt es Lautgesetze? Festgabe fur H. Suchier, 1900.

Трактовку этого вопроса с теоретических позиций Н. Я. Марра содержит ст.: В. И. Абаев. О фонетическом законе. «Язык и мышление», 1933, вып. 1.

Н. Я. Mapр. Избранные работы, т. 2. Соцэкгиз, М., 1934, стр. 117.

В своих общих истоках это понятие восходит еще к В. Гумбольдту, утверждавшему, что своего завершения язык достигает при «соединении звуковой формы с внутренними законами языка». «Хрестоматия по истории языкознания XIX–XX вв.». составленная В. А. Звегинцевым. Учнедгиз, М., 1956, стр. 86. Далее дано: «Хрестоматия».

Заслуживает быть отмеченным, что она положительно оценена и зарубежной наукой о языке. См., например, ст.: R. L"Hеrmittе. Les problemes des lois internes de developpement du langage et la linguistique sovietique Сб. «Linguistics Today». N. Y., 1954.

Такова, например, работа: В. В. Виноградов. Понятие внутренних законов развития языка в общей системе марксистского языкознания. «Вопросы языкознания», 1952, № 2; В. А. Звегинцев. К понятию внутренних законов развития языка. «Изв. АН СССР», отд. лит. и яз., 1951, № 4.

Такова, например, работа: В. М. Жирмунский. О внутренних законах развития немецкого языка. «Докл. и сообщ. Ин-та языкознания АН СССР», вып. V, 1953.

П. Я. Черных. Историческая грамматика русского языка. Учпедгиз, М., 1954, стр. 107.

Следует отметить, что именно это качество общих законов языка отличает их от универсальных законов (см. раздел «Лингвистические законы»), которые стремятся установить некоторые лингвисты (В. Брёндаль, Л. Ельмслев).

Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. ОГИЗ, М., 1933, стр. 40.

См., например: N. Chomsky. Syntactic structures. "S-Gravenhague, 1957.

Нельзя не отметить, что имеющие к данной проблеме прямое отношение теории К. Бюлера, А. Марти и Л. Ельмслева отрицательно характеризуются априорностью и не смогли найти применения к конкретным языкам.

L. R. Palmer. An introduction to modern linguistics. Tokyo, 1943, pp. 178–179.См. также сопоставительное описание различий французского и немецкого языков во второй части книги: Ш. Балли. Общая лингвистика и вопросы французского языка. ИЛ, М., 1955.

A. Sсhleicher. Uber die Bedeutung der Sprache fur die Naturgeschichte des Menschen. Weimar, 1865, S. 27.

A. Sсhleicher. Sprachvergleichende Untersuchungen. Предисловие. Bonn, 1848.

Новое и оригинальное понимание принципа экономии, управляющего развитием языка, представлено в работе А. Мартине, который рассматривает этот вопрос с позиций функциональной лингвистики (см. русский перевод его книги «Принцип экономии в фонетических изменениях». ИЛ, М., 1960).

Е. Сoseriu. Sincronia, diacronia e historia: el problema del cambio linguistico. Montevidio, 1958, I, 33. 2. Данная работа подвергает тщательному и трезвому анализу всю совокупность вопросов, связанных с проблемой взаимоотношений диахронии и синхронии, и, пожалуй, является наиболее основательной. В ней приводится и обширная литература, посвященная этой проблеме. Изложение основных положений работы Э. Косериу см. N. С. W. Sрепсе. Towards a New Synthesis in Linguistics: The Work of Eugenio Coseriu. «Archivum Linguisticum», 1960, No. 1.

Он пишет по этому поводу: «Абсолютное «состояние» определяется отсутствием изменений, но поскольку язык всегда, как бы ни. мало, все же преобразуется, постольку изучать язык статически на практике значит пренебрегать маловажными изменениями» («Курс общей лингвистики», стр. 104). Неясным остается только, какие изменения в языке следует считать важными и какие маловажными.

Ш. Балли. Общая лингвистика и вопросы французского языка. ИЛ, М., 1955, стр. 29.

И. А. Бодуэн де Куртене. Некоторые общие замечания о языковедении и языке. Цит. по кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях, ч. I. Учпедгиз, М., 1960, стр. 241.

Нередко взаимоотношение функционирования и развития рассматривают как взаимоотношение речи и языка. Предпосылкой такого рассмотрения является в известной мере положение о развитии как форме существования языка. «В каждый данный момент, - говорил в своё время Ф. де Соссюр, - речевая деятельность предполагает и установившуюся систему и эволюцию; в любую минуту язык есть и живая деятельность и продукт прошлого» («Курс общей лингвистики», стр. 34). Несколько ниже мы находим у него следующие соображения о зависимости языка и речи: «Без сомнения, оба эти предмета тесно между собою связаны и друг друга взаимно предполагают: язык необходим, чтобы речь была понятна и производила все свое действие; речь, в свою очередь, необходима для того, чтобы установился язык; исторически факт речи всегда предшествует языку… Явлениями речи обусловлена эволюция языка: наши языковые навыки видоизменяются от впечатлений, получаемых при слушании других. Таким образом устанавливается взаимозависимость между языком и речью: язык одновременно и орудие и продукт речи. Но все это не мешает тому, что это две вещи совершенно различные» (там же, стр. 42).

Своеобразное преломление этого принципа имеет место в так называемой коммутации, составляющей одно из положений глоссематики Л. Ельмслева (см. L. Нjеlmslev. Omkring spragteoriens grundl?ggelse. Kшbenhavn, 1943). Изложение существа коммутации см. в ст.: С. К. Шаумян. О сущности структурной лингвистики. «Вопросы языкознания», 1956, № 5. Однако коммутация выполняет иные функции и выступает в ином теоретическом контексте, нежели данный принцип двуплановости элемента языка.

J. R. Кantог. An Objective Psychology of Grammar. Indiana Univ. Blumington, 1936.

Со времен античности сложилось много теорий происхождения языка.

1. Теория звукоподражания идет от стоиков и получила поддержку в XIX и даже XX в. Суть этой теории состоит в том, что «безъязычный человек», слыша звуки природы (журчание ручья, пение птиц и т. д.), старался подражать этим звукам своим речевым аппаратом. В любом языке, конечно, есть некоторое количество звукоподражательных слов типа ку–ку, гав–гав, хрю–хрю, пиф–паф, кап–кап, апчхи, xa–xa–xaи т. п. и производных от них типа куковать, кукушка, гавкать, хрюкать, хрюшка, ха–ханъки и т. п. Но, во–первых, таких слов очень немного, во–вторых, «звукоподражать» можно только «звучащему», а как же тогда назвать «безгласное»: камни, дома, треугольники и квадраты и многое другое?

Отрицать звукоподражательные слова в языке нельзя, но думать, что таким механическим и пассивным образом возник язык, было бы совершенно неправильно. Язык возникает и развивается у человека совместно с мышлением, а при звукоподражании мышление сводится к фотографии. Наблюдение над языками показывает, что звукоподражательных слов больше в новых, развитых языках, чем в языках более примитивных народов. Это объясняется тем, что, для того чтобы «звукоподражать», надо в совершенстве уметь управлять речевым аппаратом, чем первобытный человек с неразвитой гортанью не мог владеть.

2. Теория междометий идет от эпикурейцев, противников стоиков, и заключается в том, что первобытные люди инстинктивные животные вопли превратили в «естественные звуки» – междометия, сопровождающие эмоции, откуда якобы произошли и все иные слова. Эту точку зрения поддерживал в XVIII в. Ж. - Ж. Руссо.

Междометия входят в словарный состав любого языка и могут иметь производные слова, как в русском языке: ax, ox и ахать, охать и т. п. Но опять же таких слов очень немного в языках и даже меньше, чем звукоподражательных. Кроме того, причина возникновения языка сторонниками этой теории сводится к экспрессивной функции. Не отрицая наличия этой функции, следует сказать, что в языке есть очень многое, не связанное с экспрессией, и эти стороны языка являются самыми важными, ради чего и мог возникнуть язык, а не только ради эмоций и желаний, чего не лишены и животные, однако языком они не обладают. Кроме того, данная теория предполагает наличие «человека без языка», который пришел к языку через страсти и эмоции.

3. Теория «трудовых выкриков» на первый взгляд кажется настоящей материалистической теорией происхождения языка. Эта теория возникла в XIX в. в трудах вульгарных материалистов (Л. Нуаре, К. Бюхер) и сводилась к тому, что язык возник из выкриков, сопровождавших коллективный труд. Но эти «трудовые выкрики» только средство ритмизации труда, они ничего не выражают, даже эмоций, а являются только внешним, техническим средством при работе. Ни одной функции, характеризующей язык, в этих «трудовых выкриках» обнаружить нельзя, так как они и не коммуникативны, и не номинативны, и не экспрессивны.

Ошибочное мнение о том, что эта теория близка трудовой теории Ф. Энгельса, просто опровергается тем, что у Энгельса ничего о «трудовых выкриках» не говорится, а возникновение языка связано с совершенно иными потребностями и условиями.

4. С середины XVIII в. появилась «теория социального договора». Эта теория опиралась на некоторые мнения античности (мысли Демокрита в передаче Диодора Сицилийского, некоторые места из диалога Платона «Кратил» и т. п.) и во многом отвечала рационализму самого XVIII в.

Адам Смит провозгласил ее первой возможностью образования языка. У Руссо было иное толкование в связи с его теорией двух периодов в жизни человечества: первого – «природного», когда люди были частью природы и язык «происходил» от чувств (passions), и второго – «цивилизованного», когда язык мог быть продуктом «социальной договоренности».

В этих рассуждениях зерно истины состоит в том, что в позднейшие эпохи развития языков возможно «договориться» о тех или иных словах, особенно в области терминологии; например, система международной химической номенклатуры была выработана на международном съезде химиков разных стран в Женеве в 1892 г.

Но совершенно ясно и то, что для объяснения первобытного языка эта теория ничего не дает, так как прежде всего для того, чтобы «договориться» о языке, надо уже иметь язык, на котором «договариваются». Кроме того, данная теория предполагает сознательность у человека до становления этой сознательности, развивающейся вместе с языком (см. ниже о понимании этого вопроса у Ф. Энгельса).

Беда всех изложенных теорий состоит в том, что вопрос о возникновении языка берется изолированно, вне связи с происхождением самого человека и образованием первичных человеческих коллективов.

Как мы уже говорили выше (гл. I), нет языка вне общества и нет общества вне языка.

Существовавшие на протяжении долгого времени различные теории происхождения языка (имеется в виду звуковой язык) и з жестов также ничего не объясняют и являются несостоятельными (Л. Гейгер, В. Вундт – в XIX в., Я. Ван–Гиннекен, Н. Я. Марр – в XX в.). Все ссылки на наличие якобы чисто «жестовых языков» не могут быть подтверждены фактами; жесты всегда выступают как нечто вторичное для людей, имеющих звуковой язык: такова жестикуляция шаманов, межплеменные сношения населения с разными языками, случаи употребления жестов в периоды запрета пользования звуковым языком для женщин у некоторых племен, стоящих на низкой ступени развития, и т. п.

Среди жестов нет «слов», и жесты не связаны с понятиями. Жесты могут быть указательными, экспрессивными, но сами по себе не могут называть и выражать понятия, а лишь сопровождают язык слов, обладающий этими функциями .

Так же неправомерно выводить происхождение языка из аналогии с брачными песнями птиц как проявления инстинкта самосохранения (Ч. Дарвин) и тем более из пения человеческого (Ж. - Ж. Руссо–в XVIII в., О. Есперсен – в XX в.) или даже «забавы» (О. Есперсен).

Все подобные теории игнорируют язык как общественное явление.

Иное толкование вопроса о происхождении языка мы находим у Ф. Энгельса в его незаконченной работе «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», которая стала достоянием науки в XX в.

Исходя из материалистического понимания истории общества и человека, Ф. Энгельс в «Введении» к «Диалектике природы» так разъясняет условия появления языка:

«Когда после тысячелетней борьбы рука, наконец, дифференцировалась от ноги и установилась прямая походка, то человек отделился от обезьяны, и была заложена основа для развития членораздельной речи… » 1

Вертикальная походка была в развитии человека и предпосылкой возникновения речи, и предпосылкой расширения и развития сознания.

Революция, которую человек вносит в природу, состоит прежде всего в том, что труд человека иной, чем у животных, – это труд с применением орудий, и притом изготовляемых теми, кто ими должен владеть, а тем самым труд прогрессирующий и общественный. Какими бы искусными архитекторами мы ни считали муравьев и пчел, но они «не ведают, что творят»: их труд инстинктивный, их искусство не сознательное, и они работают всем организмом, чисто биологически, не применяя орудий, а потому никакого прогресса в их труде нет: и 10, и 20 тысяч лет назад они работали так же, как работают и сейчас.

Первым орудием человека была освободившаяся рука, иные орудия развились далее как добавления к руке (палка, мотыга, грабли и т. п.); еще позднее человек перекладывает тяжесть на слона, верблюда, вола, лошадь, а сам лишь управляет ими, наконец, появляется технический двигатель и заменяет животных.

Одновременно с ролью первого орудия труда рука могла иногда выступать и в качестве орудий сообщения (жест), но, как мы видели выше, это не связано с «вочеловечением».

«Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них явилась потребность что–то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно научались произносить один членораздельный звук за другим» .

Таким образом, не передразнивание природы (теория «звукоподражания»), не аффективное выражение экспрессии (теория «междометий»), не бессмысленное «уханье» за работой (теория «трудовых выкриков»), а потребность в разумном сообщении (отнюдь не в «общественном договоре»), где осуществляется сразу и коммуникативная, и семасиологическая, и номинативная (а притом и экспрессивная) функция языка – главные функции, без которых язык не может быть языком, – вызвала появление языка. И язык мог возникнуть только как коллективное достояние, необходимое для взаимопонимания, но не как индивидуальное свойство той или иной вочеловечившейся особи.

Общий процесс развития человека Ф. Энгельс представляет как взаимодействие труда, сознания и языка:

«Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг…» «Развитие мозга и подчиненных ему чувств, все более и более проясняющегося сознания, способности к абстракции и к умозаключению оказывало обратное действие на труд и на язык, давая обоим все новые и новые толчки к дальнейшему развитию» . «Благодаря совместной деятельности руки, органов речи и мозга не только у каждого в отдельности, но также и в обществе, люди приобрели способность выполнять все более сложные операции, ставить себе все более высокие цели и достигать их» .

Главные положения, вытекающие из учения Энгельса о происхождении языка, состоят в следующем:

1) Нельзя рассматривать вопрос о происхождении языка вне происхождения человека.

2) Происхождение языка научно нельзя доказать, а можно только построить более или менее вероятные гипотезы.

3) Одни лингвисты этот вопрос решить не могут; тем самым этот вопрос, подлежащий разрешению многих наук (языковедения, этнографии, антропологии, археологии, палеонтологии и общей истории).

4) Если язык «родился» вместе с человеком, то не могло быть «безъязычного человека».

5) Язык появился как одна из первых «примет» человека; без языка человек не мог бы быть человеком.

6) Если «язык есть важнейшее средство человеческого общения» (Ленин), то он и появился тогда, когда возникла потребность «человеческого общения». Энгельс так и говорит: «когда появилась потребность что–то сказать друг другу».

7) Язык призван выражать понятия, которых нет у животных, но именно наличие понятий наряду с языком и отличает человека от животных.

8) Факты языка в разной мере с самого начала должны обладать всеми функциями настоящего языка: язык должен сообщать, называть вещи и явления действительности, выражать понятия, выражать чувства и желания; без этого язык не «язык».

9) Язык появился как звуковой язык.

Об этом говорится и у Энгельса в труде «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (Введение) и в работе «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека».

Следовательно, вопрос о происхождении языка может быть решен, но отнюдь не на основании только языковедческих данных.

Эти решения носят гипотетический характер и вряд ли могут превратиться в теорию. Тем не менее только так можно решать вопрос о происхождении языка, если основываться на реальных данных языков и на общей теории развития общества в марксистской науке.

Если вопрос о происхождении языка остается в сфере гипотез и во многом решается дедуктивно, то вопрос об образовании реально существующих или существовавших языков и языковых семей должен решаться на основании реальных исторических данных. А так как нет и не было языка вне его носителей, то и вопрос об образовании, складывании и развитии тех или иных языков нельзя разрешать силами только одной лингвистики.

Конечно, путь сравнительно–исторического анализа диалектов и языков – первое данное, необходимое не только лингвистам, но и историкам, этнографам, археологам, и в противоречии с данными сравнительно–исторического метода решать вопросы этногенеза нельзя. Но для выяснения вопросов, связанных с расселениями и переселениями племен, их скрещиванием, завоеваниями и т. п., вопрос должен решаться по данным археологии, антропологии и истории (это остатки человеческих скелетов, черепа, остатки памятников материальной культуры: орудия, утварь, жилища, захоронения, украшения, орнаменты на разных изделиях, письмена разного вида и т. п., что изучает наука на основе археологических раскопок, а также исторические свидетельства, сохранившиеся от древних времен).

Естественно, что, чем глубже мы заходим в историю общества, тем меньше у нас реальных данных о языках. Мы всего больше можем знать о языках периода развития наций, когда возникла наука о языке, меньше о языках периода складывания народностей, где очень важным материалом служат не описания языков, а письменные памятники, которые надо уметь прочитать, понять и разъяснить с разных точек зрения, в том числе и со стороны языка. Еще меньше – о реальных чертах языков родо–племенных. Как уже выше было сказано, о первобытных языках могут быть высказаны лишь более или менее вероятные гипотезы.

Однако на помощь приходит неравномерность развития общества. И в настоящее время народы мира стоят на разных ступенях общественного развития.

Существуют народы, не дошедшие до ступени национального развития, а находящиеся в силу тех или иных условий в состоянии формирования народностей (многие народы Африки, Индонезии); существуют и типично родо–племенные общества (в Австралии, Полинезии, Африке; до периода советского переустройства общества были на Кавказе, в Сибири и Средней Азии).

Возможность изучать в натуре эти типы общественного устройства и в XIX в. (Морган, М. М. Ковалевский, описаниями которых пользовались К. Маркс и Ф. Энгельс) и особенно в настоящее время (труды зарубежных африканистов, американистов и советских языковедов, этнографов, антропологов, археологов и историков) дает очень много для понимания языка в условиях различных формаций и разного общественного строя.

В развитии языков можно отметить следующие тенденции:

1. Неправильны и нереальны взгляды романтиков (братья Шлегели, Гримм, Гумбольдт) о том, что прекрасное прошлое языков, достигнув вершин и красот, разрушилось в связи с падением «народного духа».

2. Так как язык и языки развиваются исторически и это не похоже на рост «организма», как думали натуралисты (биологические материалисты, например Шлейхер), в их развитии нет периодов рождения, созревания, расцвета и упадка, как это бывает у растений, животных и самого человека.

3. Никаких «взрывов», прекращения языка и внезапного скачкообразного появления нового языка не происходит. Поэтому развитие языка происходит по совершенно иным законам, чем развитие базисов и надстроек – тоже общественных явлений. Их развитие как раз сопряжено, как правило, со скачками и взрывами.

4. Развитие и изменение языка происходит без прекращения непрерывности языка путем продолжения существовавшего ранее и его видоизменений, причем темпы этих изменений в различные эпохи неодинаковы; бывают эпохи, когда строй языка остается устойчивым на протяжении тысячи лет; бывает и так, что в течение двухсот лет строй языка сильно видоизменяется (перестройка глагольной системы русского языка в XIV–XVI вв. или перестройка фонетической системы в XI–XII вв., также и английское «большое передвижение гласных» совершается в XV– XVI вв., а падение парадигмы склонения в старофранцузском охватывает весь средневековый период).

5. Разные стороны языка развиваются неравномерно. Это зависит от конкретных исторических условий существования данного языка, а не от того, что, допустим, фонетика изменяется быстрее, чем грамматика, или наоборот. Причина здесь в том,

что при всем единстве языка как структуры в целом различные ярусы этой структуры, основанные на различных по качеству типах абстракции человеческого мышления, имеют разнородные единицы, историческая судьба которых связана с различными факторами, возникающими у носителей того или иного языка в процессе их исторического развития.

6. Многие лингвисты и целые лингвистические школы придавали большое, даже решающее значение фактам смешения или скрещивания языков как первенствующего фактора их исторического развития. Отрицать явления смешения или скрещивания языков нельзя.

В вопросе о скрещивании языков следует строго разграничивать разные случаи.

Во–первых, не следует смешивать факты лексических заимствований и явление скрещивания языков. Арабизмы в татарском языке, пришедшие в связи с магометанством, церковной службой на арабском языке и текстом Корана, равно как и византийские грецизмы в древнерусском языке, пришедшие в связи с принятием восточными славянами православной религии по восточному обряду, никакого отношения к скрещиванию языков не имеют. Это только факты взаимодействия языков на определенных (в данном случае аналогичных) участках словарного состава. Зачастую такие взаимодействия бывают еще более ограничены сферой лексики; таковы, например, голландские слова в русском – в основном только морская и кораблестроительная терминология, или санскритские коневодческие термины в хеттском (неситском) языке.

Также нельзя считать, как уже было указано, скрещиванием лексические взаимодействия русского с татарским языком, хотя оба языка пополнили свой лексический состав за счет друг друга, но каждый язык сохранил свою специфику и продолжал развиваться по своим внутренним законам.

Совершенно иной процесс представляет, например, романизация народов римских провинций (Галлия, Иберия, Дакия и Др.), когда римляне навязали свой язык (народную, или «вульгарную», латынь) покоренным туземцам, те его усвоили и переиначили, так как им была чужда и латинская фонетика, и латинская морфология, откуда длинные, морфологически сложные латинские слова превратились, например, во французском языке в короткие, корневые и морфологически в значительной мере неизменяемые. Отпали тем самым латинские флексии, внутри слов из различных сочетаний гласных получились первоначально дифтонги, позднее стянувшиеся в монофтонги; из сочетаний гласных с носовыми согласными появились носовые гласные, и весь облик языка сильно изменился. Но тем не менее победила латынь, преображенная под влиянием усваивавшего ее побежденного галльского языка.

Не всегда военно–политические победители навязывают свой язык побежденным: иногда они сами становятся в отношении языка «побежденными». Так, в истории Франции известно франкское завоевание, но франки (германцы), завоевав латино–галль–скую провинцию, потеряли свой язык и дали только некоторые слова побежденному народу (в основном собственные имена, начиная с названия страны: Франция), сами же «офранцузились» по языку; так же было и со скандинавами–норманнами, завладевшими северной Францией и принявшими язык и обычаи французов, но и сами французы–норманны, завоевав Британские острова (XI в.) и образовав феодальную верхушку Англии, в результате скрещивания потеряли свой язык; победил язык англосаксонский, правда, принявший множество слов, обозначающих «надстроечные» политические, культурные и бытовые явления из французского языка (например, revolution, social, government, art; beef, mutton как названия кушаний и т. п.). Аналогично Франции Болгария получила свое название от тюрков–булгар, завоевавших славянские племена на Балканах, но утративших свой язык благодаря скрещиванию.

Приведенные выше примеры скрещиваний иллюстрируют указанные положения. В случаях скрещивания различают два понятия: субстрат и суперстрат . И субстрат и суперстрат – это элементы побежденного языка в языке–победителе, но так как побежденным может быть и тот язык, «на который накладывается другой язык», и тот язык, «который накладывается на другой язык и сам в нем растворяется», то можно различать эти два явления. В случае латино–галльского скрещения галльские элементы будут во французском языке субстратом, в случае же булгаро–славянского скрещения булгарские элементы в болгарском языке будут суперстратом.

Ни в коем случае нельзя факты заимствования лексики причислять к субстрату. Это явление иного порядка, при котором строй языка и даже его основной фонд лексики не меняются.

Если же иноязычные факты проявляются в фонетике и грамматике, то это будут факты подлинного субстрата (суперстрата).

Так, большое передвижение гласных (great vowel shift) в английском языке скорее всего обязано датскому и, возможно, французскому суперстрату.

Таковы же субституции (подмены) звуков латинского языка «иберийцами» на территории нынешней Испании, например субституция j через [х] (латинские i = [j] в Julius и в испанскому j [х] в Julio и т. п.). Таких примеров можно привести сколько угодно из области развития тех языков, где имело место субстратное влияние.

Итак, то, что можно и должно называть субстратом в лингвистическом смысле, – это изменения, связанные с серьезными перерождениями в структуре языка–победителя, когда носители побежденного языка вносят в принятый ими язык свой «акцент», т. е. подменяют неизвестные звуки и непривычные сочетания звуков своими привычными и переосмысливают слова с их морфологическим составом и их значениями по навыкам своего языка.

«Для правильного понимания явлений субстрата надо принять следующие положения:

1) Субстрат – явление языка как исторической категории, поэтому любые «искажения» и «субституции» в речи отдельных людей или отдельных групп людей, говорящих не на родном, а на вторичном языке (осетины по–русски, русские по–французски и т. п.), никакого отношения к проблеме субстрата не имеют. Это вопрос речи и притом на «чужом» языке, субстрат же касается видоизменения своего родного языка под влиянием другого языка.

2) Влияние субстрата не связано с лексикой, которая заимствуется очень легко и осваивается заимствующим языком в соответствии с внутренними законами его функционирования и развития без нарушения этих законов; если же в лексике обнаруживается субстрат, то это уже связано с грамматикой и фонетикой.

3) Тем самым в лингвистическом плане не имеют значимости факты «чужих» собственных имен: к ономастике здесь не может быть претензий; топонимика интереснее; но если и фонетически и грамматически топонимика «не перечит» законам заимствовавшего языка, то никакого лингвистического субстрата нет. Это остается фактом заимствования и может быть указателем для этнологов.

4) Влияние субстрата – это прежде всего нарушение внутренних законов развития языка (и даже группы родственных языков). И это может сказаться именно в строе языка – в его морфологии и фонетике. Если в целом данный язык получил под влиянием другого языка смещение вокализма или консонантизма (романские языки, английский язык), если будут затронуты парадигмы и смещены парадигматические отношения членов этих рядов (те же романские языки: падение склонения, сокращение спряжения и другие морфологические явления) – то это безусловно действие субстрата.

5) Субстрат в лингвистическом смысле – это реальный факт, он базируется на взаимодействии разноязычных народов, но лингвистически «валентным» влияние субстрата становится только тогда, когда вся масса данного языка в его строе (а не лексическом составе) сдвигается с пути развития по внутренним законам, когда возникает что–то противоречащее этим законам, когда по–настоящему происходит скрещивание языков и один из них «гибнет», подчиняясь другому, но, «погибая», вносит искажение во внутренние законы победившего языка, в его строй: морфологию и фонетику» .

Рассмотрим, какие же процессы происходят в области исторических изменений в лексике, фонетике, грамматике.

Словарный состав языка изменяется непрерывно и обновляется гораздо быстрее, чем другие структурные ярусы языка. Это понятно, потому что словарный состав языка, непосредственно отражая в языке действительность с ее переменами, обязан включать новые слова для обозначения новых вещей, явлений, процессов и отстранять в запас старые. Этот процесс всегда является фактом развития лексики языка, ее пополнения и стилистической дифференциации, что обогащает выразительные средства языка. Иначе говоря, при изменении словарного состава прирост его всегда превышает убыль.

Это касается по преимуществу образования производных слов от уже имеющихся, заимствования и собственноязычного создания терминов и различных полисемических переносов значения.

Это, однако, мало касается основных пластов лексики, того, что называют основным словарным фондом или основным фондом лексики, который используется для образования новых производных слов и переносных значений.

Основной фонд лексики изменяется медленнее, чем периферийные и специальные пласты словарного состава, но и здесь происходят изменения либо путем образования новых производных слов от непроизводных, причем само производящее непроизводное слово может и утратиться; например, производные слова работа, работать, рабочий прочно существуют в основном фонде русской лексики, а непроизводное слово роб давно утрачено, но сохранилось в заимствованном из украинского языка и русифицированном сложном слове хлебороб (новое слово робот заимствовано из чешского языка). Либо путем заимствования слов из иных языков, что бывает и тогда, когда появляется новая вещь (в технике, в быту), и тогда, когда появляется необходимость выразить новое понятие в области общественных отношений или идеологии (интернациональные термины демократия, революция и т. п.), и тогда, когда данное слово хотя и дублирует уже имеющееся, но по тем или иным причинам оказывается нужным (пример со словом лошадь, преобразованным из тюркского словосочетания алаша am и потеснившим исконное слово конь).

Выпадение слов из словарного состава никак нельзя себе представлять как внезапное исчезновение того или иного слова; это постепенный переход слов из активного словаря в пассивный; таковы все «исторические» слова, которые когда–то называли современные эпохе реалии (т. е. факты действительности), а затем уже утраченные, например боярин, подьячий, стрелец, кистень, а также нэпман, попутчик (в переносном значении применительно к писателям в 20–е гг. XX в.). К совсем забытым словам можно отнести такие, как ратай, гридень, огнищанин, вершь, кола, млин, ногата и т. п.

Эту категорию слов – «историзмы» – следует отличать от архаизмов, т. е. устарелых слов, которые обозначали реалии, не утраченные, но называющиеся по–другому (например, вепрь – кабан, стяг – знамя, стогна – площадь, вежды – веки (верхние), грядущий – будущий, глагол – речь, токмо – только, сей – этот, реляция – донесение, рескрипт – указ, виктория – победа и т. п.).

Архаизмы могут в отличие от историзмов воскресать, т. е. из пассивного словаря возвращаться в активный; таковы слова совет, указ, майор, сержант, офицер и др.

Новые слова в языке называются неологизмами; таковы для русского языка XX в. слова большевик, партиец, оборонец, надомница, выдвиженец, значкист, колхоз, комсомол, обезличка, уравниловка, умелец и др., не говоря уже о множестве заимствованных терминов (типа комбайн, контейнер, скутер, глиссер, танк и т. п.).

Словарный запас человека, отражающий словарь языка, подобен «кладовой», где «полки со словами» расположены в известной перспективе: одни – ближе, что нужно каждодневно; другие – дальше, что нужно только в известных случаях и ситуациях, к таким «далеким» словам относятся архаизмы, узкоспециальные термины, слова сугубо поэтические и т. д.

Новые слова появляются в языке разными путями и в связи с разными причинами.

1. Изобретение слов встречается крайне редко, что лишний раз подтверждает устойчивость языка и его словообразовательных элементов.

Известно, что слово изобрел голландский физик Ван–Гельмонт, причем, как он сам писал, в поисках нужного названия для особого рода не твердых и не жидких веществ он думал о греческом слове chaos – «хаос» и немецком Geist – «дух». Таким образом, и в данном случае не было чистого изобретательства, а было создание нового слова по имеющимся уже образцам, так как язык не терпит изолированных явлений, лишенных преемственности, а стремится все расставить в закономерные ряды, образующие систему языка. К искусственно изобретенным словам относятся еще гном, кодак (фотографический аппарат), а также различные термины из кусков реальных слов, как альдегид, солипсизм и т. п. (см. гл. II, § 21).

2. Создание новых слов по имеющимся моделям на базе существующих в языке слов – очень продуктивный способ обновления словаря. Слова на– изация обозначают мероприятия, направленные на осуществление того, что выражено корнем, отсюда по модели легализация, активизация возникли слова военизация, паспортизация, пастеризация, яровизация, советизация. По модели машинист, артиллерист – значкист, очеркист. По модели метраж, тираж – листаж и в журналистском жаргоне – строкаж. Древние греки составили сложное слово hippo–dromos (из hippos – «лошадь» и dromos – «бег») – «место для бегов», «плац» – ипподром, по этой модели позднее были образованы другие слова, связанные с новыми средствами передвижения: велодром, мотодром, аэро(плано)дром, танкодром. По образцу библиотека – картотека, фильмотека, игротека, фонотека, дискотека.

Успешность и продуктивность такого способа состоит в том, что новым оказывается только необычная комбинация известных элементов по известной модели, имеющей свое место в системе языка.

3.Заимствования. Обогащение словарного состава языка за счет словаря других языков – обычное следствие взаимодействия разных народов и наций на почве политических, торговых, экономических отношений.

При заимствовании новое слово чаще всего приходит вместе с новыми вещами (трактор, танк, комбайн), с введением новых организационных форм, учреждений, должностей (дивизия, батарея, офицер, генерал, канцелярия, секретарь, лазарет, ординатор, фельдшер, университет, консерватория, магистратура, доцент, деканат, декан, лекция, семинарий, семестр, консультация, экзамен, балл и т. п.).

Однако бывают и такие случаи, когда заимствованное слово приходит как синоним для уже имеющегося в словарном составе заимствующего языка слова. Так пришло татарское слово (вернее, сочетание слов алаша am) в виде лошадь при наличии своего слова конь; имея в своем распоряжении более старое заимствование от английского буфер (из buffer ), русский язык ввел новое заимствование из того же языка – бампер (из Ьитрег от глагола to bump – «ударять») ; для слов ввоз и вывоз появились заимствованные синонимы импорт и экспорт, для слов сало – бекон, школа – студия, пароход, позднее паровоз – локомотив, приспособлять – аранжировать и ранее: для слов лицедей – артист, позорище – сцена и т. п. Иногда заимствованное слово может даже вытеснить свое слово из основного словарного фонда (например, лошадь, собака вместо конь, пес).

Причины такого дублирования (удвоения) слов в языке бывают разные; иногда это стремление к терминологичности, особенно когда заимствованное слово – международный термин, иногда стремление выделить какой–нибудь оттенок значения, неясный в своем слове, а иногда и просто мода на иноязычное, что характерно для жаргонных заимствований (не победа, а виктория, не вежливость, а политес и т. п. в русском языке XVIII в.).

При заимствованиях следует различать:

1) Происходит ли заимствование устным путем через разговорное общение или же письменным через книги, газеты, каталоги, инструкции, технические паспорта машин и т. п.

При первом пути заимствованные слова легче усваиваются и осваиваются, но при этом часто подвергаются искажениям, народной этимологии; пополнение словарного состава полученными таким путем словами носит случайный характер (почему те, а не иные слова? Почему из этого, а не из другого языка?). Так, многие термины столярного дела в русском заимствованы из немецкого через общение мастеровых, откуда Werkstatt стало верстак, Schraubwinge – струбцинка, Nadfil – на(д)пильник (а позже появился и надфиль), а также Schlosser – слесарь и т. п.

При втором – книжном – пути заимствованные слова и по звуковому виду, и по значению ближе к оригиналам, но зато они и дольше остаются неосвоенными варваризмами в заимствующем языке, сохраняя некоторые черты, чуждые фонетике и грамматике заимствующего языка, например: декель (с д твердым), хиатус (с зиянием– иа-), рандеву, колибри, реноме, коммюнике (не подходящие по форме для именительного падежа), пшют, жюри (с необычным в русском языке сочетанием шю, жю) и т. п.

2) Происходит ли заимствование непосредственно или через посредников, т. е. через передаточные языки, отчего может сильно меняться и звуковой вид и значение заимствуемых слов.

Так, например, слово фазан не непосредственно заимствовано из греческого phasianos ornis – «фасийская птица» (что в свою очередь восходит к греческому названию реки Рион – Phasis), a через немецкое посредство Fasan, откуда s = з, а не с . Слово офицер не прямо пришло из французского officier, а через немецкое Officer ["ofitsi:r], откуда в русском ц, а не с; также через немецкий язык пришли в русский такие слова, как лейтенант (французское lieutenant ), лафет (французское I"affet , где l – артикль).

Иногда одно и то же слово приходит двумя путями: непосредственно и через посредника; например, немецкое Burgermeister – «городской голова» непосредственно вошло в русский язык как бургомистр, а через польское посредничество как бурмистр, со значением «староста» (в польском burmistrz – «городской голова»). Так же получились два слова – махина, агитация (из латинского) и машина, ажитация (через французский). Через польское посредничество пришли в русский такие немецкие слова: рейтузы (немецкое Reithose), рыцарь (немецкое Ritter), танец (немецкое Tanz – из итальянского dапzа), фортель (немецкое Vorteil) и др. Приходили в русский через польский и французские слова: мушкет (французское mousquet ), музыка и др.

Изменение значения может при разных путях заимствования и не возникать. Так, греческое monachos было в русском заимствовано непосредственно как монах и через немецкий (где топаchos дало Munich) в виде мънихъ, позднее мних, откуда в русском языке был дублет монах – мних, что представляло удобство для стихосложения.

Бывает и так, что какое–нибудь слово приходит в язык дважды, через разных посредников; так, персидское слово saraj – «дворец» через татар пришло в русский в виде сарай, а через турков, балканские народы и французский язык в виде сераль – «гарем».

Из того же языка слово может заимствоваться дважды в разные эпохи; тогда в заимствующем языке получаются два разных слова вместо двух исторически разных форм того же слова в оригинале. Так, из германских языков было заимствовано слово pond «фунт» в виде пждъ, позднее – пуд; в немецком pond изменилось в Pfunt, откуда в русском новое заимствование фунт.

Иногда заимствованное слово неузнанным возвращается обратно в свой язык с другим значением и с измененным звуковым видом; французские слова boggette [Ьозе1] – «мешочек денег» и fleurette – «цветочек» были позаимствованы английским языком в виде budget – «бюджет» и flirt – «флиртовать, кокетка» и с этими значениями возвратились во французский в виде budget , flirt , существуя рядом с породившими их словами как особые слова.

3) Могут быть заимствования и внутри одного языка, когда общий литературный язык заимствует что–либо из диалектов, профессиональной речи, жаргонов, и наоборот. При этом наблюдается такая закономерность: когда слово переходит из более узкого языкового круга (из диалекта, жаргона) в более широкий (в литературный язык), значение его расширяется; например, слова чуять, следить, пришедшие в литературный язык из профессиональной речи охотников, опешить, ошеломить – из военной речи, цель – из речи стрелков, из технической речи, ячейка – из речи пчеловодов или рыбаков.

При обратном переходе (из литературного языка в специальный вид речи) значение сужается; например, пиво, квас – первоначально в значениях «напиток», «квашеное», позднее как названия особых напитков, готовить в поварском значении «стряпать», хоронить – в языке могильщиков (а позднее уже и в общем) – «предавать погребению»; французское officier первона чально значило вообще «служащий» (от office – «служба», «контора»), позднее – «военнослужащий среднего командного состава»; partisan первоначально значило «участник», «сторонник» (от partie – «часть», «сторона»), позднее – «партизан».

4) Калькирование. Наряду с заимствованием иноязычных слов в единстве их значения и материального оформления (хотя бы и с изменениями того и другого), языки широко пользуются калькированием иноязычных слов и выражений .

Еще Ломоносов, переводя с латинского экспериментальную физику X. Вольфа, писал: «…сверх сего принужден я был искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые сперва покажутся несколько странны, однако надеюсь, что они со временем через употребление знакомее будут» (1748).

Среди этих найденных Ломоносовым слов есть и заимствования: атмосфера, барометр, горизонт, диаметр, метеорология, микроскоп, оптика, периферия, селитра, формула и т. п. (международные термины, прочно вошедшие в русский язык), а наряду с ними и кальки: зажигательное стекло, земная ось, крепкая водка, негашеная известь, а также: предмет, движение, кислота, наблюдение, опыт, явление и др.

5) Расширение словарного состава путем словообразования следует рассматривать в грамматике, потому что словообразование – явление грамматическое, хотя результаты этого процесса получают свое место в лексике; что же касается обогащения словарного состава путем переноса значений уже имеющихся слов, то это сфера лексики, о чем см. выше – гл. II, § 10 и сл.

6) В лексике может происходить дифференциация по значениям в пределах даже близкородственных языков. Так, примечателен тот факт, что в славянских языках в этом отношении существует известная закономерность: в южнославянских языках значение данного слова, общего для славянских языков, может быть нейтральным, тогда как в восточнославянских и западнославянских значения этих слов могут быть антонимичны–ми, например вонь в старославянском языке имеет значение «запах» (безотносительно к его качеству), в русском вонь, вонять – это «дурной запах», а в чешском voneti – «благоухать» .

Как и все в языке, фонетика подчинена действию особых законов, которые отличаются от законов природы тем, что они действуют не повсеместно, а в пределах данного диалекта, определенного языка или группы родственных языков и действуют в пределах определенного времени. Так, в общеславянскую эпоху сочетание гласных [о] и [е] с [n] и [m] в конце слова или перед согласными давало носовые гласные (o – ж и е – A), например *penti > пать, *beronti > бержить и т. п., но в период, когда русский язык заимствовал из греческого такие слова, как лента, Геллеспонт, этот закон уже не действовал (иначе получились бы: лета, геллеспот). Или такие сочетания, как *tj , *dj, давали в общеславянскую эпоху по разным диалектам шипящие или свистящие согласные (откуда русские свеча, межа, см. выше – гл. VI, § 77), позднее и этот закон перестает действовать, и тогда становятся опять возможны сочетания , , например статья, дьяк и т. п.

Фонетические законы – это чисто языковые, внутренние законы, и их нельзя свести к каким–либо иным законам физико–биологического порядка.

Фонетические законы специфичны для групп родственных языков и для отдельных языков.

Так, фонетические законы тюркских (а также в разной степени монгольских, тунгусо–маньчжурских и финно–угорских) языков знают законы «сингармонизма», по которым в пределах данного слова все звуки подчинены «гармонии»: в одних языках только в отношении твердости и мягкости, это «небный сингармонизм», например в казахском языке келдор – «озера», но колдар – «руки»; в других же языках – и по лабиализации – это «губной сингармонизм», например в киргизском языке кoлдoр – «озера», но колдор – «руки». Подобная закономерность абсолютно чужда, например, языкам семитским, где благодаря трансфиксации, т. е. перемене гласных a, i, и, и при сохранении тех же согласных (что является грамматическим внутренним законом семитских языков, см. гл. II, § 45) фонетически слова оказываются антисингармоничными, например, может быть та же огласовка с разными согласными: qatala – «он убил» с кафом («к глубоким») и kataba – «он написал» с кяфом («к задненебным»), или «ломаный передне–задний вокализм» в пределах форм того же слова: himar – «осел» и hamir – «ослы», или kutiba – «был написан» и kataba – «написал» (где наличие огласовки на a во всех слогах не результат действия сингармонизма, а проявление той же трансфиксации, ср. kutiba, katibu, kitabu, uktub и другие формы от того же корня).

Среди фонетических законов следует различать:

1) Законы функционирования языка в данный период времени: это живые фонетические процессы, определяющиеся позициями, когда изменение сосуществует с тем, что изменялось, вступая в фонетическое чередование; это ось синхронии .

В современном русском языке сюда относятся, например, комбинаторные закономерности прогрессивной аккомодации, когда предшествующие гласные [э], [а], [о], [у] аккомодируют последующим мягким согласным или [и] – предшествующим твердым согласным, откуда возникают такие фонетические чередования основного вида фонем и их вариаций, как разные [а] в пяло и пяль, разные [э] в пел и петь или [и] и [ы] в игры и сыгран; регрессивные ассимиляции глухих и звонких согласных, откуда возникают фонетические чередования: водочка [д] и водка [т], отпить [т] и отбить [д], а также позиционные закономерности варьирования безударных гласных, например воды [о], вода [?], водовоз [?], или оглушения звонких согласных в конце слова, например дуба [б] и дуб [п] и т. п.

2) Законы развития, или исторические законы, которые формируют последовательные этапы звуковых

изменений и обусловливающих их причин (когда это возможно объяснить), при этом последующий этап приходит на смену предыдущему и его отменяет, так что сосуществование бывшего и ставшего быть не может, это ось диахронии .

Так, в восточнославянских языках носовые гласные [о]ж и [e]А дали соответственно [у] и ["а] – а с мягкостью предшествующей согласной: джбъ > дуб, мать > пять ; еще в общеславянскую эпоху заднеязычные согласные к, г, х подверглись в некоторых позициях двум изменениям: в более раннюю эпоху в определенной позиции [к] дало [ч], [г] – [ж] и [х] – [ш]: пекж – печеши ; лъгати – лъжь ; соухъ – соушити , а в более позднюю и в иной позиции [к] дало [ц], [г] – [§(дз)] (позднее [дз] дало [з]) и

[Х] – [с]: ржка – ржцъ, нога – ноsъ, блъха – блъстъ и т.п

В истории русского языка в большинстве диалектов [э] под ударением после мягкой и перед твердой согласной изменилось в ["о] «о с предшествующей мягкой согласной»: тек [т"эк] дало тек [т"ок], мед [м"эт] – мед [м"от] и т. п.

В то время, когда подобные изменения возникли, это были фонетические законы функционирования языка, порождавшие описанные выше фонетические чередования; например, изменение [э] в [о] происходило перед твердыми согласными, а перед мягкими не происходило, откуда такие чередования, как: села ["о] – сельский ["э1, отдаленный ["о] – отдаление ["э], пчелы ["о] – пчельник ["э], мешок ["о] – мешечек ["э], береза ["о] – березник, Березин ["э], Алеха ["о] – Алехин ["э\ и т. п. Когда же этот закон перестал действовать и появились сочетания ["э] с последующей твердой согласной: плен, крест, валет и т. п., то фонетическое чередование перешло в традиционное (морфологическое) .

При выяснении причин таких звуковых изменений нельзя сопоставлять конечный результат с первоначальным звуковым видом, а следует установить постепенные изменения по этапам, так *крьпъкьиши не сразу изменилось в крепчайший (ср. грубейший, милейший, нежнейший, где не происходило изменения, так как основа не оканчивалась заднеязычной согласной), а первоначально по указанному выше закону *кръпьчъиши изменилось в * крьпъкьиши ([к] > [ч] в позиции перед ("Ь) – регрессивная аккомодация согласной), и позднее * крьпъкьиши изменилось в крепчайший (["Ь] после [ч] изменилось в [а] – прогрессивная аккомодация гласной; и еще позднее выпал «слабый» [ъ], а ["Ь] > [э]) .

Общая тенденция исторических изменений в фонетике может изменять фонетическую систему в двух направлениях: либо в сторону сокращения количества фонем (основных фонетических единиц языка), либо в сторону их увеличения. Эти две тенденции опираются на два разных явления в наличной фонетической системе; на явления вариантов и вариаций.

И в том и в другом случае важно то, что «причина», вызывавшая варьирование фонем, отпала.

Но в случае отпадения причины возникновения вариантов совпавшие в одном звуке разные фонемы теряют связь со своим основным видом, и результат их совпадения становится одной отдельной фонемой. Этот процесс называется конвергенцией (бывшие разные фонемы в силу совпадения стали одной фонемой).

Иной процесс связан с устранением позиционных причин для вариаций. Вариации выступают как разновидности одной и той же фонемы только при наличии этих позиционных условий, видоизменяющих единую фонему в разные «оттенки». В случае устранения этой причины оставшиеся необусловленными позицией различные звуки становятся разными фонемами. Этот процесс называется дивергенцией , при этом число фонем в данной фонетической системе увеличивается.

Основные изменения в фонетике происходят прежде всего в связи с тем, что меняются позиции для фонем: слабые становятся сильными (что чаще бывает), а сильные – слабыми (что бывает реже) .

Примером того и другого фонетического процесса может служить судьба соотношения гласных и согласных в истории русского языка. Когда в XI–XII вв. на почве «падения редуцированных (ъ и ь )» перестроилась вся модель вокализма и консонантизма, гласные конвергировали, оформившись в пять единиц, а согласные выделили 12 пар, коррелятивных по твердости и мягкости, причем слабые позиции согласных перед гласными стали сильными, а сильные позиции гласных после согласных стали слабыми .

Обычное деление исторических звуковых законов на комбинаторные и спонтанные имело в виду разграничить комбинаторно обусловленные явления в фонетике (где причина ясна, например случаи палатализации согласных, редукции и даже исчезновения безударных гласных, случаи ассимилятивного оглушения и озвончения согласных и т. п.) и «самопроизвольные» (где причина не ясна, хотя и должна быть).

Под категорию спонтанных законов подводили, например, такие звуковые изменения, как утрата носового качества у восточнославянских [о ]ж и [? ]А и замена их соответственно гласными [у] и ["а], или передвижение германских согласных (Lautver–schiebung), когда по первому передвижению индоевропейские *р, *t, *k –дали обще германские , индоевропейские * b , *d, *g дали ббщегерманские [р, t, k] и индоевропейские придыхательные *bh, *dh, *gh дали общегерманские , рефлексы общеславянских же сочетаний *tj, *dj, давшие в русском [ч, ж] (свеча, межа), а в старославянском [шт, жд] (свьшта, межда), или две палатализации к, г, х в славянских языках (см. выше) относили к комбинаторным.

Следует отметить, что некоторые изменения, считавшиеся ранее «спонтанными», признавались обусловленными с установлением каких–либо новых закономерностей, которые раньше не замечались.

Бывают и такие «звуковые изменения», которые к фонетике отношения не имеют; например, вместо древнерусского склонения роука – роуцгь устанавливается склонение рука – руке; на первый взгляд кажется, что здесь [ц] изменилось в [к], но никакого фонетического процесса в таких случаях нет, а по аналогии с коса – косе, жена – жене, дыра – дыре и т. п. форма роуцгь подменяется формой руке; то же самое наблюдается в наши дни, когда вместо прежнего [шар – шыры] шар – шары по аналогии с [пар – п?ры] пар – пары стали произносить [шар – ш?ры]: процесс унификации по аналогии относится к грамматике (см. выше - гл. IV, § 48).

Бывает, что многие частные фонетические законы можно объединить каким–нибудь одним общим законом, который как общая тенденция предопределяет и отдельные закономерности; так, образование восточнославянского полногласия и его соответствий в других славянских языках (русские борода, голова; старославянские брада, глава, польские broda, glowa), рефлексы сочетаний ър, ъл, ьр, ьл, упрощение групп согласных, распределение редуцированных гласных ъ и ь и тому подобные древнеславянские фонетические явления объясняются теперь в науке как следствия действия закона открытых слогов.

В течение двух последних веков выдвигалось много различных теорий для объяснения «первопричин» звуковых изменений, фигурировали и влияние климата, и влияние ландшафта, и искажение речи от поколения к поколению, и убыстрение темпа речи, и влияние субстрата, и стремление к удобству и даже к благозвучию, наконец, подражание и мода… Однако все эти объяснения несостоятельны, за исключением реальных, но не всегда обязательных случаев влияния субстрата.

Не следует, например, искать субстратных источников для передвижения германских и немецких согласных (Lautverschiebung), или тем более судьбы сочетаний *tort, *tolt и т. д. в славянских языках, или же так называемого «падения редуцированных» в тех или иных славянских языках; здесь следует опираться на строго описанные закономерности данных языков, исходя из изучения древнеписьменных памятников и показаний живых, описанных в науке диалектов.

В области фонетики даже явно «чужое» может и не быть следствием субстрата (см. указанные выше примеры из явлений субстрата дороманских языков в позднейшей судьбе романских языков и т. п.), а, например, как факт особого произношения «иностранных слов», таково употребление особых, несвойственных русской фонетике гласных u[Y] и o в таких случаях, как собственные имена Hutte , Гете или заимствованные термины: жюри, брошюра, амбушюр, пшют и т. п.

Надо признаться, что «первопричину» таких явлений пока наука открыть не сумела, но умение частные закономерности исторических изменений тех или иных сторон языка обобщить в единое целое составляет обязанность науки.

Такова, например, формулировка закона открытых слогов, объединяющая целый ряд частных закономерностей в исторической фонетике славянских языков.

Гораздо важнее обратить внимание на фонологическую сторону вопроса и с этой точки зрения пересмотреть все накопленное наукой по вопросу о фонетических законах. Действительно, фонетические изменения бывают разного порядка. Прежде всего нельзя смешивать живые процессы звукового варьирования фонем в разных позициях, т. е. функционирования данного языка в данный период, и бывших живых процессов, застывших и перешедших в разряд чередований фонем. То, что в один период представляет собой варьирование одной фонемы, в последующий период может стать нефонетическим чередованием разных фонем (если данная позиция, вызывавшая варьирование, из слабой делается сильной). Так, был период в восточнославянских языках, когда не было фонемы [ч], а звук [ч] был вариантом сочетаний и или [к] перед гласными переднего ряда, но с тех пор, как появляется новая возможность сочетаний , и перед гласными переднего ряда, [ч] выделяется в особую фонему.

Такое изменение, как первая («шипящая») палатализация в славянских языках, касалось различительного признака задне–язычности и поэтому охватывало все заднеязычные (т. е. [к, г, х]). Наиболее существенными изменениями для фонетического строя языка являются те, когда в результате изменения меняется количество фонем, ибо тогда может перестроиться вся фонетическая система; однако это зависит от широты охвата данного процесса. Когда в белорусском языке отвердело мягкое р и [р] и [р"] перестали различаться (т. е. рада и ряда стали одинаково произноситься как [рада]), то вся система не перестроилась – только количество корреляций согласных по твердости и мягкости убавилось на одну пару; когда же в результате падения редуцированных гласных [ъ] и [ь] в древнерусском языке появились конечные закрытые слоги с твердыми согласными перед отпавшим ъ и с мягкими перед отпавшим ь (и то и другое в слабой позиции), то бывшие вариации согласных по твердости (перед задними гласными) и мягкости (перед передними гласными) превратились в корреляцию разных фонем по твердости и мягкости и таких пар оказалось 12, т. е. состав согласных фонем увеличился на 12 единиц, но одновременно задние и передние гласные перестали существовать как разные фонемы и объединились в одну фонему с передними и задними вариациями, зависящими от аккомодации предшествующим мягким и твердым согласным.

В результате дивергенции и конвергенции изменяется и перестраивается вся фонетическая система языка, появляются или исчезают противопоставления фонем, и фонемы как члены новой системы наполняются новым качеством, хотя бы материально они и не изменились (например, в русском языке [и] и [ы] в XI в. и в XX в.).

Но бывают и такие фонетические изменения, которые касаются не всей системы, а лишь перераспределения фонем внутри данной системы в тех или иных словах и морфемах; так, прежним сочетаниям верьх, четверьг, зеръкало, перъвый, веръба и т. п. с мягким р теперь соответствуют сочетания с твердым р: верх, четверг, зеркало, первый, верба и т. п.

Некоторые звуковые изменения охватывают все слова языка независимо от позиции для данной фонемы, но сами изменения не касаются различительных признаков, и тогда система фонем не испытывает изменений; таково, например, в истории русского языка отвердение непарных по твердости и мягкости согласных ш, ж и позднее ц .

Бывают и такие звуковые изменения, которые касаются лишь звучания данной фонемы или группы фонем, имеющих общий вариант в какой–нибудь одной слабой позиции, например укрепление более «и –образного» произношения безударных гласных [и, э, а, о] после мягких согласных, «иканье», например произношение [м"ила] для прилагательного мила, существительного мела («сорта мела») и глагола мела (по фонемам <м"ола>, ср. мел <м"ол>) и т. п.

Наиболее устойчивая часть языка – грамматика – тоже, конечно, подвержена изменениям. И эти изменения могут иметь разный характер. Они могут касаться и всей грамматической системы в целом, как, например, в романских языках, где прежняя латинская система словоизменительной морфологии (склонение, спряжение) уступила место аналитическим формам выражения через служебные слова и порядок слов, или же отражаться на частных вопросах и лишь определенных грамматических категориях и формах, как, например, это было в течение XIV–XVII вв. в истории русского языка, когда перестроилась система глагольного словоизменения и вместо четырех славянских прошедших времен (имперфекта, перфекта, аориста и плюсквамперфекта) получилось одно прошедшее время (из бывшего перфекта), где вспомогательный глагол отпал, а бывшая присвязочная часть – старое краткое причастие прошедшего времени с суффиксом–л- – переосмыслилась как форма глагола прошедшего времени, откуда в современном русском языке необычное согласование этих форм (гремел, гремела, гремело, гремели) в роде и числе, но не в лице, что свойственно индоевропейскому глаголу.

Грамматический строй, как правило, в любом языке очень устойчив и подвергается изменениям под влиянием чужих языков только в очень редких случаях. Здесь возможны такие случаи.

Во–первых, переносится из одного языка в другой несвойственная данному языку грамматическая категория, например видовые различия глагола из русского языка"в коми язык, но оформляется это явление грамматическими средствами заимствовавшего языка; интересный случай наблюдается в осетинском языке, где в склонении материал аффиксов остается исконным – иранским, а парадигматическая модель – многопадежность, развитие падежей локативного (местного) значения и общий характер агглютинации – следует образцам кавказских языков .

Во–вторых, переносится из одного языка в другой словообразовательная модель, что часто именуют «заимствованием аффиксов», например суффиксов– изм-, - ист– в русский язык в словах: ленинизм, ленинист, отзовизм, отзовист и т. п. Дело здесь не в том, что мы заимствовали суффиксы– изм-, - ист-, а в том, что в русский язык внедрились модели слов на–изм– и–ист– с определенными грамматическими значениями, независимо от значения корня.

В–третьих, гораздо реже, почти как исключение, можно обнаружить в языках заимствование словоизменительных форм, т. е. тех случаев, когда выражение отношения (реляционное значение) перенимается из другого языка; как правило, этого не бывает, так как каждый язык выражает отношения по внутренним законам своей грамматики. Таково, например, усвоение одним из алеутских диалектов русских глагольных флексий для выражения определенных реляционных значений .

В процессе грамматического развития языка могут появляться и новые грамматические категории, например деепричастия в русском языке, происшедшие из причастий, переставших согласоваться со своими определяемыми и «застывших» в какой–либо одной, несогласуемой форме и тем самым изменивших свой грамматический облик. Таким образом, в пределах групп родственных языков в процессе их исторического развития могут возникать существенные расхождения, связанные с утратой тех или иных прежних категорий и возникновением новых. Это можно наблюдать даже среди близкородственных языков.

Так, судьба древнеславянских склонений и системы глагольных форм оказалась разной в современных славянских языках. Например, в русском языке имеется шесть падежей, но нет особой звательной формы, тогда как в болгарском языке склонение имен по падежам вообще утратилось, но звательная форма сохранилась (юнак – юначе, ратай – ратаю и т. п.).

В тех же языках, где падежная парадигма существует, имеются существенные расхождения благодаря действию различных внутренних законов развития каждого языка.

Между индоевропейскими языками в области падежной парадигмы существовали следующие отличия (не считая различий в звательной форме, которая не является падежом в грамматическом смысле). В санскрите было семь падежей, в старославянском – шесть, в латинском – пять, в греческом – четыре.

В близкородственных немецком и английском языках в результате их самостоятельного развития возникла совершенно различная судьба склонения: в немецком, получившем некоторые черты аналитизма и переложившем всю «тяжесть» склонения на артикль, все–таки осталось четыре падежа, а в английском, где и артикль не склоняется, склонение существительных вообще исчезло, осталась лишь возможность образования от имен, обозначающих живые существа, «архаической формы» «Old English genetive» («древнеанглийский родительный») с "s : man"s hand – «рука человека», horse"s head – «голова лошади», вместо более обычных: the hand of the man, the head of the horse.

Еще большие различия существуют в грамматике между неродственными языками. Если в арабском языке имеется всего лишь три падежа, то в финно–угорских их больше десятка . По поводу количества падежей в языках Дагестана идут ожесточенные споры среди лингвистов, причем количество устанавливаемых падежей колеблется (по отдельным языкам) от трех до пятидесяти двух. Это связано с вопросом о служебных словах – послелогах, которые очень похожи по своему фонетическому облику и грамматическому оформлению на падежные флексии. Вопрос о различении подобных служебных слов и аффиксов очень важен для тюркских, финно–угорских и дагестанских языков, без чего вопрос о количестве падежей решить нельзя . Независимо от тех или иных решений данного вопроса совершенно ясно, что разные языки крайне своеобразны по отношению к грамматическому строю и по парадигмам; это прямое следствие действия внутренних законов каждого языка и каждой группы родственных языков.

В грамматических изменениях особое место занимают «изменения по аналогии» , когда разошедшиеся благодаря фонетическим изменениям в своем звуковом оформлении морфемы «выравниваются», «унифицируются» в один общий вид «по аналогии», так, в истории русского языка прежде бывшее соотношение роука – роуц"6 заменилось на рука – руке по аналогии с коса – косе, цена – цене, дыра – дыре и т. п., на этом же основан и переход глаголов из одного класса в другой, например, у глаголов икать, полоскать, брызгать вместо форм ичу, полощу, брызжу стали появляться формы: икаю (в литературном языке – единственно возможное), полоскаю, брызгаю (сосуществующие наряду с прежде единственно возможными полощу, брызжу), здесь основанием аналогии послужили продуктивные глаголы I класса типа читать – читаю, кидать – кидаю и т. п.; эти явления еще шире распространены в детской речи (плакаю, скакаю вместо плачу, скачу), в просторечии (хочу, хотишь, хотит вместо хочешь, хочет) и т. п.

Подобное же явление наблюдается в истории немецкого глагола, где старые архаичные и непродуктивные формы «сильных глаголов» в просторечии по аналогии со «слабыми глаголами» спрягаются без внутренней флексии; например, в формах прошедшего времени: verlieren – «терять» – verlierte, а не verlor, springen – «прыгать» – springte, а не sprang, trinken – «пить» – trinkte, а не trank и т. п. по аналогии с lieben – «любить» – ich liebte, haben – «иметь» – ich hatte (из habte) и др.

Эту закономерность грамматического строя языков в эпоху Шлейхера, когда думали, что языковые изменения происходят по «законам природы», считали «ложной аналогией», нарушением законов и правил, но в 70–е гг. XIX в. младограмматики показали, что действие аналогии в языке – явление не только закономерное, но законоустраивающее, регулирующее и приводящее в более упорядоченный вид те явления в области грамматических парадигм, которые были нарушены действием фонетических законов .

Основной организацией человеческого общества в его первобытнокоммунистической форме был род. Родовой строй существует до тех пор, пока не устанавливается право частной собственности и право ее наследования, после чего возникает деление общества на классы. Энгельс писал: «Он был взорван разделением труда и его последствием – расколом общества на классы. Он был заменен государством .

Родовой строй предполагает наличие, с одной стороны, того или иного типа семьи, а с другой – племени. В основе всех этих явлений лежит «система кровного родства, соответствующая роду в его первобытной форме» (Маркс). Л. Г. Морган, давший в своей книге «Древнее общество» (1876) классификацию типов семьи, подчеркивает, однако, что род и семья «исходят из различных принципов и друг от друга независимых», «семья возникла независимо от рода и также независимо развивалась» и «никогда не представляла собой составной части рода». Это на первый взгляд может показаться странным. Дело заключается в том, что род является общественной организацией, объединяющей в течение длительного периода (отнюдь не в пределах одного поколения или времени жизни одной семьи любого типа) группу кровных родственников разных поколений, среди (или внутри) которой брак запрещен .

Общая жизнь рода заключается в том, что «члены рода обязаны были оказывать друг другу помощь, защиту и особенно содействовать при мщении за ущерб, нанесенный чужими» , имущество умерших переходило к сородичам независимо от поколения и оставалось во владении рода; род.имеет общее место погребения; к этому могли присоединяться общее землевладение, общие религиозные верования.

Более крупными единицами общественного строя в этот период являются племя и фратрия: «…При запрещении браков внутри рода каждое племя по необходимости должно было охватывать по крайней мере два рода, чтобы быть в состоянии самостоятельно существовать. По мере разрастания племени каждый род, в свою очередь, распадался на два или большее число родов, которые выступают теперь как самостоятельные, тогда как первоначальный род… продолжает существовать как фратрия» .

«Как несколько родов образуют фратрию, так несколько фратрий, если брать классическую форму, образуют племя» .

Племя, по мнению Энгельса, отличает «особый, лишь этому племени свойственный диалект. В действительности племя и диалект по существу совпадают…»

Ссылаясь на Моргана, Ф. Энгельс продолжает анализ индейского племени дакота, распавшегося на пять племен: «Общий язык, имевший различия только в диалектах, был выражением и доказательством общего происхождения» . И далее: «На примере североамериканских индейцев мы видим, как первоначально единое племя постепенно распространяется по огромному материку; как племена, расчленяясь, превращаются в народы, в целые группы племен, как изменяются языки, становясь не только взаимно непонятными, но и утрачивая почти всякий след первоначального единства» .

Анализируя судьбу родового строя в древней Греции, Ф. Энгельс отмечал иную судьбу племенных диалектов: «Образование различных диалектов у греков, скученных на сравнительно небольшой территории, получило меньшее развитие, чем в обширных американских лесах; однако и здесь мы видим, что лишь племена с одинаковым основным наречием объединяются в более крупное, и даже в маленькой Аттике мы встречаем особый диалект, который впоследствии стал господствующим в качестве общего языка для всей греческой прозы» .

Малочисленные по числу говорящих языки типичны для народов, находящихся на примитивной ступени развития. Наоборот, крупные языковые объединения соответствуют народам высокого развития, что связано с судьбой племенного строя и образования государств.

Наиболее крупными объединениями эпохи родового и племенного строя могли быть союзы племен, которые состояли из разных племен с родственными, а зачастую и неродственными языками. Тем самым союз племен не мог характеризоваться общностью и единством языка для всех членов этого союза. То же положение можно наблюдать и в рабовладельческой и феодальной формации.

Огромное влияние на судьбу развития того или иного языка имеют политические и культурные факторы.

К таким факторам надо отнести различные формы общественной, а позднее государственной жизни, развитие торговли, разработку письменности и ее различных применений в государственной жизни (приказы Московской Руси, европейские Канцелярии), в художественной литературе и в церковном обиходе (например, роль Мартина Лютера в истории немецкого языка).

Главной отличительной чертой государства является общественная власть, отделенная от массы народа. Решающее значение имела в то время «уже не принадлежность к родовым союзам, а исключительно место постоянного жительства» . Большую роль здесь сыграли также завоевания.

Восточные деспотии (вавилонская, древнеперсидская и др.) представляют собой конгломераты народов и языков, объединенных одной государственной властью.

Более единообразны по своему составу афинское и римское государства, однако если учесть их завоевания, то и относительно их надо будет отметить, что государство объединяло пестрый состав народов и языков.

Интересный пример объединений родственных диалектов представляет греческая койнэ (общий язык, установившийся в афинском государстве с IV в. до н. э. на основе аттического диалекта).

Латинский язык Рима также преобладал среди других италийских языков (оскский, умбрский и др.).

Но такое государственное и культурное единоязычие является исключительно свойством античной культуры.

На Востоке при множестве языков тот или иной из них становился общим на известный период времени, но он был для большинства народов вторым языком (такова роль арамейского языка для Ближнего Востока эпохи III в. до н. э. или роль уйгурского языка для среднеазиатских народов IX–XI вв. н. э.).

В средневековый период главным типом общежития является феодальное государство.

«По сравнению со старой родовой организацией государство отличается, во–первых, разделением подданных государства по территориальным делениям» .

Переход к оседлости, а в отношении земледелия замена подсечного и залежного способа севооборотом с дву–и даже трехпольем привели к перераспределению объединения людей. Областное деление не совпадает с чисто племенным.

Когда земля из владения рода переходит в индивидуальное пользование, возникает неравенство в ее распределении: родовая аристократия забирает лучшие и большие участки, владение которыми переходит по наследству; завоевания выдвигают смену начальников: родовая знать уступает военной власти, которая постепенно становится также наследственной .

У средневековых варваров рабство не доходит до степени развития античного рабства и не образует особой формации. Рабы, появившиеся в результате набегов и завоеваний, наряду со свободными людьми, не относящимися ни к родовой, ни к военной знати, получали земельные наделы, – так получался зависимый класс крестьян, противопоставленный имущему классу землевладельцев.

Производственные отношения этих двух классов выражаются в докапиталистической земельной ренте, которая выплачивалась либо отработкой на господской земле, либо натурой, либо, позднее, деньгами.

Население, среднее по своему положению, рассеивалось: одни переходили в крестьянство и попадали в указанную выше зависимость, другие становились дружиной, военной силой, получавшей за военную службу бенефиции, т. е. наградные земли.

Так возникает иерархический феодальный строй, где каждое звено – вассал по отношению к вышестоящему сеньору и сеньор по отношению к нижестоящему вассалу, в конечном счете, бесправному крестьянину, который имел только повинности, но благодаря личной собственности мог быть инициативнее прежнего раба.

В. И. Ленин, оспаривая понимание народниками исторического процесса, писал: «Если можно было говорить о родовом быте в древней Руси, то несомненно, уже в средние века, в эпоху московского царства, этих родовых связей уже не существовало, т. е. государство основывалось на союзах совсем не родовых, а местных: помещики и монастыри принимали к себе крестьян из различных мест, и общины, составлявшиеся таким образом, были чисто территориальными союзами. Однако о национальных связях в собственном смысле слова едва ли можно было говорить в то время… Только новый период русской истории (примерно с 17 века) характеризуется действительно фактическим слиянием всех таких областей, земель и княжеств в одно целое» .

Средневековые государства были разного типа. В раннем средневековье, когда феодальные отношения только еще намечались, уровень производительных сил был низок, деревня и город мало различались и господствовало натуральное хозяйство, возникают варварские, или, как их называл Маркс, «готические империи», «составленные из лоскутьев», «несообразные, нескладные и скороспелые», которые тем не менее сыграли очень важную историческую роль.

«Готические империи» пестры по своему составу – племенному и языковому, и все эти разнородные элементы слабо связаны лишь военными нуждами; смерть или убийство верховного князя ведет либо к распаду всего целого (судьба империи Карла Великого), либо к перегруппировкам его составных частей (судьба империи Олега, Святослава, Владимира и Ярослава Мудрого в Киевской Руси).

Усиление каждого удела (иди феода), с одной стороны, содействует процветанию, но, с другой стороны, таит в себе и гибель этой формации, так как уделы становятся сами как бы мелкими государствами, враждующими между собой и за верховную власть. Усиление экономического могущества и власти отдельных феодалов раздробляло и ослабляло государство в целом.

В этот период складываются поместно–территориальные диалекты из разных подплеменных наречий. Эти диалекты в пределах данного государства (французские patois, немецкие Mundarten, русские «говоры») могут быть и ближе и дальше друг от друга, в зависимости от степени феодальной раздробленности и обособленности отдельных областей, а также от влияния различных субстратов в связи со смещением населения.

Так, еще Ломоносов отмечал: «Народ российский, по великому пространству обитающий, невзирая на дальнее расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и селах. Напротив того, в некоторых других государствах, например в Германии, баварский крестьянин мало разумеет меклен–бургского или бранденбургский швабского, хотя все того же немецкого народа» .

Эти диалекты–наречия служили разговорным языком, особым для каждого удела, но общим для всех классов его населения.

Диалектное распределение населения не совпадает с имевшимся ранее племенным делением. Население уделов, княжеств или феодов составлялось, конечно, из потомков племен. Но обычно либо племя распределялось по территориям двух и более княжеств, либо два и более племени объединялись в одно княжество, либо, что чаше всего, данное княжество составлялось из частей племен.

Этот процесс очень отчетливо можно наблюдать в русской истории, если сравнить данные первичной летописи о племенном подразделении восточных славян с подразделением феодального периода, когда образуются народности русская (или великорусская), украинская и белорусская и диалекты распределяются в соответствии с этим делением. Это же диалектное распределение наличествует и в последующий, национальный период, хотя надо учитывать, конечно, позднейшие территориальные перемещения населения (например, переселения больших масс населения, являющихся носителями разных диалектов и не только русского, но и украинского языка, в Сибирь или образование большого «острова» средневеликорусских говоров на территории Костромской области в районе Чухломы и Солигалича в окружении исконных северновеликорусских говоров).

Изучением и описанием диалектов занимается специальная лингвистическая дисциплина – диалектология , использующая различные языковедческие методы: системно–монографическое описание, сравнительно–исторический метод и метод лингвистической географии и картографии, приводящий к выявлению изоглосс . Изоглоссы состоят в том, что на карте отмечаются однородными знаками совпадающие явления разных говоров и эти точки соединяются линией, дающей изоглоссу данного явления: фонетического, лексического или грамматического. На основании изоглосс отмечаются, например, в русской диалектологии границы фонетических различий диалектов (аканье, оканье, яканье и т. п.), употребления тех или иных слов (например, названий сельскохозяйственных культур, домашних и диких животных, утвари, жилищ, плодов и т. п.) и грамматических форм (деепричастия на–дши и–мши, совпадение флексий падежей, варианты глагольных флексий, особые синтаксические обороты и т. п.).

На основании изоглосс составляются диалектологические карты и атласы как в отдельности по лексике, фонетике, грамматике, так и в целом для общего вида диалектных границ данного языка; при этом изоглоссы отдельных структурных ярусов языка, да и в пределах одного яруса, могут не совпадать.

Обследование диалектов требует специальной организации и прежде всего экспедиционных выездов на место. Время, когда французский диалектолог Жюль Жильерон (Jules Jilleron, 1854– 1926) на велосипеде объехал Францию и составил первые карты лингвистической географии Франции, ушло в далекое прошлое. Сейчас обследование диалектов производится силами параллельных экспедиционных групп, снабженных портативными и стационарными магнитофонами для записи диалектной речи; эти коллективы и группы действуют по заранее выработанным вопросникам и планам. Обработка экспедиционных полевых материалов и само составление карт также требует большого коллективного труда, где лингвистические, географические и технико–картографические вопросы должны быть одинаково квалифицированно решены и приведены в единство.

Диалектология дает лингвисту замечательный материал для истории языка, сопоставляя который с показаниями письменных памятников (летописи, грамоты, юридические акты, челобитные, документы деловой бытовой переписки, например берестяные грамоты, найденные при раскопках в Новгороде, и т. п.), исследователи могут проникать в глубь веков, так как диалекты зачастую сохраняют такие черты строя и словарного состава языков, которые давно уже утрачены в литературном языке или остаются непонятными в свидетельствах древней письменности . Очень большую роль сыграла диалектология для развития фонетики, так как диалектолог имеет дело не с литературно нормированными и закрепленными в письменных памятниках данными языка, а непосредственно с живым звучанием бесписьменного диалекта, который надо прежде всего суметь записать фонетической транскрипцией (а параллельно на ферромагнитной пленке магнитофона для возможности дальнейших повторных прослушиваний и уточнения транскрипционной записи), а затем, пользуясь данными сравнительно–исторического метода и системной интерпретацией, построить описание данного диалекта.

Однако наряду с диалектами, служащими разговорным языком, для государственных нужд требовался еще какой–нибудь общий наддиалектный язык.

Это было нужно церкви и церковной проповеди, общему законодательству, науке, литературе, вообще всем тем потребностям, которые связаны с грамотностью и книжностью. В качестве такого литературного языка в средневековую эпоху используется какой–нибудь мертвый, закрепленный письменностью язык. В странах Востока таким языком мог быть арабский язык, язык Корана и магометанской религии и культуры, а также давно уже мертвый древнееврейский язык (культовый язык иудейского богослужения). В западноевропейских государствах, возникших на развалинах римской культуры, таким языком была латынь, не народная латынь последних римлян, смешавшаяся с языками европейских варваров, а классическая латынь Цицерона, Цезаря и Горация. На латинском языке шло католическое богослужение, по–латыни писались законы, научные и философские трактаты, а также и произведения художественной литературы.

Для славян, казалось бы, таким языком мог быть греческий, но традиция древнегреческого языка была уже много веков в прошлом, а византийский греческий язык хотя и повлиял на южные и восточные славянские языки, но не смог занять соответствующего положения.

Это место занял язык старославянский (или древнецерковнославянский). История его возникновения связана с восточной политикой Византии и с миссионерской деятельностью братьев Константина (Кирилла) и Мефодия, которые изобрели в IX в. особую азбуку для славян и перевели для них богослужебные книги в связи с религиозно–просветительной деятельностью в Моравии и Паннонии.

В основу этого литературного языка были положены солунские говоры южных славян.

У западных славян старославянский язык быстро утратил эту роль в связи с наступлением венгров, которые в 906 г. разгромили Моравское государство и ввели католицизм и латинскую письменность.

Судьба старославянского языка была разной у южных и восточных славян. Благодаря тому что старославянский язык был по происхождению южнославянским, он легко ассимилировался у южных славян, тогда как у восточных его роль как второго языка прошла через всю историю средневековья и дошла до нового времени.

Старославянский язык был близок древнерусскому языку гораздо больше, чем современному русскому, и поэтому был достаточно понятен, но все же это был другой язык (ср. русские город, голод, молоко, берег, перегородить, верх, волк, мочь, рожать, олень, уродливый и т. п. и старославянские: градъ, гладь», .млbко, бpbть», прbградить, врьхь», влъкъ, мошть, раждать, елень, юродивы и т. п.), который существовал как книжный, правда, окрашенный в разных областях теми или иными русизмами и вообще сильно русифицировавшийся с течением времени, но все же не совпавший с русскими местными диалектами. В дальнейшем он влился в русский литературный язык, создав особый слой высокого стиля.

Новый этап в развитии народов и языков связан с возникновением наций и национальных литературных языков. В советской науке принято считать, что нация – это исторически сложившаяся устойчивая общность людей. Признаками устойчивости этой общности являются: единство территории, экономики и языка. На этой почве вырабатывается то, что называют «единством психического склада» или «национальным характером».

Нация как общественная и историческая категория возникает на определенном этапе развития человечества, а именно в эпоху подымающегося капитализма. Нация не просто продолжение и расширение родовой и племенной общности, а явление качественно новое в истории человечества.

Хотя нации и подготовлены всем предшествующим развитием феодализма, особенно его последним периодом, когда еще резче обозначается различие города и деревни, происходит бурный рост ремесленного, торгового населения, когда передвижение населения нарушает территориально замкнутый характер феодальных государств, а главное, видоизменяются производственные отношения, и наряду с помещиками и крестьянами обо значаются новые классы общества – буржуазия и пролетариат, – все это закрепляется лишь при смене формации, с утверждением капитализма.

Если при феодализме главную роль играли поместья, замки и монастыри, то при капитализме на первый план выходят города со смешанным населением, объединяющим разные классы, расчлененные разными профессиями.

Если при феодализме экономическая жизнь тяготела к натуральному хозяйству, то при капитализме широко развивается торговля, не только внутренняя, но и внешняя, а с приобретением колоний и освоением международных сообщений – и мировая.

В историко–культурном плане переход от феодализма к капитализму связан с так называемой эпохой Возрождения и порожденным этой эпохой национальным развитием.

Применительно к языку эпоха Возрождения выдвинула три основные проблемы: 1) создание и развитие национальных языков, 2) изучение и освоение различных языков в международном масштабе, 3) пересмотр судьбы античного и средневекового лингвистического наследства.

Новая национальная культура, требующая единства и полного взаимопонимания всех членов нового общества, не может сохранить языковую практику средневековья с его двуязычием, раздробленными поместными диалектами и мертвым литературным языком. В противоположность языковой раздробленности феодального периода требуется единство языка всей нации, и этот общий язык не может быть мертвым, он должен быть способным к гибкому и быстрому развитию.

У разных народов процесс складывания наций и национальных языков протекал в разные века, в разном темпе и с различными результатами.

Это зависело прежде всего от интенсивности роста и распада феодальных отношений в данной стране, от состава населения и его географического распространения; немалую роль играли при этом и условия сообщения: так, государства морские (Италия, Голландия, Испания, позднее Франция и Англия) раньше вступают на путь капиталистического и национального развития, но в дальнейшем, например, в Италии, этот процесс надолго задерживается, тогда как в Англии неуклонно развивается, вследствие чего Англия опережает Италию в развитии.

«Первой капиталистической нацией была Италия. Конец феодального средневековья, начало современной капиталистической эры отмечены колоссальной фигурой. Это – итальянец Данте, последний поэт средневековья и вместе с тем первый поэт нового времени» .

Данте (1265–1321) написал книгу стихов «Новая жизнь» («Vita nuova»), посвященных Беатриче (в 1290 г.), на итальянском, а не на латинском языке и в дальнейшем (1307–1308) выступил в защиту употребления нового национального литературного языка в латинском трактате «О народном красноречии» («De vulgari eloquentia») и в итальянском «Пир» («II convivio»), где он писал: «Из тысячи знающих латынь один разумен; прочие пользуются своими знаниями, чтобы добиться денег и почестей», поэтому он пишет не по–латински, а по–итальянски, так как «это язык не избранных, а огромного большинства». По мнению Данте, народный язык благороднее латыни, так как это язык «природный», а латынь – язык «искусственный». «Божественная комедия» Данте, сонеты Петрарки и «Декамерон» Боккаччо были блестящим доказательством преимущества нового национального языка.

На народном языке были написаны отчеты о великих путешествиях Колумба, Веспуччи и других. Философ Джордано Бруно и ученый Галилей также перешли с латыни на национальный язык. Галилей оправдывал это так: «К чему нам вещи, написанные по–латыни, если обыкновенный человек с хорошим природным умом не может их читать».

Интересно отметить рассуждение Алессандро Читтолини в произведении под заглавием «В защиту народного языка» (1540), где говорится о том, что технические ремесленные термины нельзя выразить по–латыни, а этой терминологией «самый последний ремесленник и крестьянин располагает в гораздо больших размерах, чем весь латинский словарь» .

Таким образом, борьба за народный язык была основана на демократизации культуры.

Итальянский литературный язык сложился на почве тосканских говоров в связи с преобладающими значениями тосканских городов и Флоренции на пути капиталистического развития.

Пути складывания национальных литературных языков могли быть различными. Об этом писали Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии»: «В любом современном развитом языке естественно возникшая речь возвысилась до национального языка отчасти благодаря историческому развитию языка из готового материала, как в романских и германских языках, отчасти благодаря скрещиванию и смешению наций, как в английском языке, отчасти благодаря концентрации диалектов в единый национальный язык, обусловленной экономической и политической концентрацией» .

Французский литературный язык может служить примером первого пути («из готового материала»). Скрещивание народной («вульгарной») латыни с разными кельтскими диалектами на территории Галлии происходило еще в донациональную эпоху, и эпоха Возрождения застает уже сложившиеся французские диалекты, «патуа», среди которых первенствующее значение благодаря историческому развитию Франции получает диалект Иль–де–Франса с центром в Париже.

В 1539 г. ордонансом (приказом) Франциска I этот французский национальный язык вводится как единственный государственный язык, что было направлено, с одной стороны, против средневековой латыни, а с другой – против местных диалектов. Группа французских писателей, объединенная в «Плеяду», горячо пропагандирует новый литературный язык и намечает пути его обогащения и развития. Поэт Ронсар видел свою задачу в том, что он «создавал новые слова, возрождал старые»; он говорит: «Чем больше будет слов в нашем языке, тем он будет лучше»; обогащать язык можно и за счет заимствований из мертвых литературных языков и живых диалектов, воскрешать архаизмы, изобретать неологизмы. Практически все это показал Рабле в своем знаменитом произведении «Гаргантюа и Пантагрюэль».

Главным теоретиком этого движения был Жоаким (Иоахим) Дю Белле (Joachim Du Bellay) (1524–1560), который в своем трактате «Защита и прославление французского языка» обобщил принципы языковой политики «Плеяды», а также по–новому оценил идущее от Данте разделение языков на «природные» и «искусственные». Для Дю Белле это не два исконных типа языков, а два этапа развития языков; при нормализации новых национальных языков следует предпочитать доводы, идущие от разума, а не от обычая, так как в языке важнее искусство, чем обычай .

В следующую эпоху развития французского литературного языка в связи с усилением абсолютизма при Людовике XIV господствуют уже другие тенденции.

Вожла (Vaugelas, 1585–1650), главный теоретик эпохи, ставит на первый план «добрый обычай» двора и высшего круга дворянства. Основной принцип языковой политики сводится к очищению и нормализации языка, к языковому пуризму , оберегаемому созданной в 1626 г. Французской академией, которая с 1694 г. периодически издавала нормативный «Словарь французского языка», отражавший господствующие вкусы эпохи.

Новый этап демократизации литературного французского языка связан уже с французской буржуазной революцией 1789 г.

Примером второго пути развития литературных языков («из скрещивания и смешения наций») может служить английский язык.

В истории английского языка различаются три периода: первый – от древнейших времен до XI в. – это период англосаксонских диалектов, когда англы, саксы и юты завоевали Британию, оттеснив туземное кельтское население (предков нынешних шотландцев, ирландцев и уэйлзцев) в горы и к морю и бриттов через море на полуостров Бретань. «Готический» период английской истории связан с англосаксонско–кельтскими войнами и борьбой с датчанами, которые покоряли англосаксов в IX– Х вв. и частично слились с ними.

Поворотным пунктом было нашествие норманнов (офранцузившихся скандинавских викингов), которые разбили войска англосаксонского короля Гарольда в битве при Гастингсе (1066) и, покорив Англию, образовали феодальную верхушку, королевский двор и высшее духовенство. Победители говорили по–французски, а побежденные англосаксы (средние и мелкие феодалы и крестьянство) имели язык германской группы. Борьба этих двух языков завершилась победой исконного и общенародного англосаксонского языка, хотя словарный состав его сильно пополнился за счет французского языка, и французский язык как суперстрат довершил те процессы, которые намечались уже в эпоху воздействия датского суперстрата. Эта эпоха называется среднеанглийским периодом (XI–XV вв.) .

Новоанглийский период начинается с конца XVI в. и связан с деятельностью Шекспира и писателей - «елизаветинцев». Этот период относится к развитию национального английского языка, так как средневековые процессы скрещивания уже завершились и национальный язык сложился (на базе лондонского диалекта).

Лексика английского национального литературного языка прозрачно отражает «двуединую» природу словарного состава этого языка: слова, обозначающие явления бытовые, земледельческие термины, сырье, – германского происхождения; слова же, обозначающие «надстроечные» явления – государственное правление, право, военное дело, искусство, – французского происхождения. Особенно ярко это проявляется в названии животных и кушаний из них.

Германские Французские

sheep – «овца» (ср. немецкое Schaf)

mutton – «баранина» (ср. фран–цузское mouton)

ox – «бык» (ср. немецкое Ochs)

cow – «корова» (ср. немецкое Kuh)

beef - « говядина» (ср. французское bcаuf) и т. п.

В грамматике основа в английском языке также германская (сильные и слабые глаголы, именные слова, местоимения), но в среднеанглийском периоде спряжение сократилось, а склонение утратилось, и синтетический строй уступил аналитическому, как во французском языке.

В фонетике германская симметричная система гласных подверглась «большому передвижению» (great vowel shift) и стала асимметричной.

Примером третьего пути образования национального языка («благодаря концентрации диалектов») служит русский литературный язык, сложившийся в XVI–XVII вв. в связи с образованием Московского государства и получивший нормализацию в XVIII в. В основе его лежит московский говор, представляющий пример переходного говора, где на северную основу наложены черты южных говоров.

Так, лексика в русском литературном языке доказывает больше совпадений с северными диалектами, чем южными.

Северные Южные Литературный

диалекты диалекты язык

петух кочет петух

волк бирюк волк

рига клуня рига

изба хата изба

ухват рогач ухват и т. п.

В грамматике, наоборот, в северных диалектах больше архаизмов (особые безличные обороты: Гостей было уйдено; именительный при инфинитиве переходного глагола: Вода пить), а также больше глагольных времен в связи с предикативным употреблением деепричастий: Она ушодши. Она была ушодчи; обычно совпадение творительного падежа множественного числа с дательным: за грибам, с малым детям, чего нет ни в южных говорах, ни в литературном языке. Но и с южными говорами у литературного русского языка есть много расхождений: во многих южновеликорусских говорах утрачен средний род (масло мой, новая кино), формы родительного и дательного падежей слов женского рода совпали в дательном (к куме и у куме) и др., чего нет в литературном языке. В спряжении глаголов флексии 3–го лица в литературном языке совпадают с северными говорами (т твердое: пьет, пьют, а не пьеть, пъють).

В фонетике согласные литературного языка соответствуют северным говорам (в том числе и г взрывное), гласные же в связи с «аканьем» ближе к вокализму южных говоров (в северных говорах «оканье»), однако «аканье» а литературном языке иное, чем в южных говорах, – умеренное (слово город в северных говорах звучит [горот], в южных [орат], а в литературном [горэт]); кроме того, для южных говоров типично «яканье», чего нет в русском литературном языке; например, слово весна произносится в южных говорах либо [в"асна], либо [в"исна], в северных – либо [в"осна], либо [в"эсна], а в литературном – [в’исна]; по судьбе бывшей в древнерусском языке особой гласной фонемы [b] литературный язык совпадает с южными говорами.

Однако в составе русского литературного языка, кроме московского говора, имеются и иные очень важные элементы. Это прежде всего старославянский язык, который был впитан и усвоен русским литературным языком, благодаря чему получилось очень много слов–дублетов: свое и старославянское; эти пары могут различаться по вещественному значению или же представлять только стилистические различия, например:

норов (бытовое) нрав (отвлеченное) в вещественном значении

волочить » влачить » то же

передок » предок » »

невежа » невежда » » »

небо » небо » » »

житье, бытье» житие, бытие » » »

голова » глава » » »

В одних случаях

в вещественном значении

(голова сахару – глава

книги), в других – только

стилистическое (вымыл

голову, но посыпал

пеплом я главу).

одежа (просторечие) одежда (литературное) только стилистическое

здоров (литературное) здрав (высокий стиль) то же

Русское Старославянское В чем различие

город (литературное) град (высокий стиль) только стилистическое

ворота то же врата то же » »

сторож » » страж » » » »

молочный » » млечный » » » »

глаза, щеки » » очи, ланиты» » » »

губы, лоб » » уста, чело » » » »

груди, живот» » перси, чрево » » » »

Старославянские причастия на– щий (горящий) вытеснили русские причастия на– чий (горячий), причем эти последние перешли в прилагательные.

Третьим элементом русского литературного языка являются иноязычные слова, обороты и морфемы. Благодаря своему географическому положению и исторической судьбе русские могли использовать как языки Запада, так и Востока (см. гл. II, § 24).

Совершенно ясно, что состав любого литературного языка сложнее и многообразнее, чем состав диалектов.

Специфическую сложность вносит в его состав использование элементов средневекового литературного языка; это не отразилось в западнославянских языках, где литературный старославянский язык был вытеснен в средние века латынью; это также мало отразилось, например, на языках болгарском и сербском благодаря исконной близости южнославянских и старославянского (по происхождению южнославянского) языка, но сыграло решающую роль в отношении стилистического богатства русского языка, где старославянское – такое похожее, но иное – хорошо ассимилировалось народной основой русского языка; иное дело судьба латыни в западноевропейских языках; элементов ее много в немецком, но они не ассимилированы, а выглядят варваризмами, так как латинский язык очень далек от немецкого; более ассимилирована латынь в английском благодаря французскому посредничеству ; французский литературный язык мог усваивать латынь дважды: путем естественного перерождения на–роднолатинских слов во французском и путем позднейшего литературного заимствования из классической латыни, поэтому получались часто дублеты типа: avoue – «преданный» и avocar – «адвокат» (из того же латинского первоисточника advocаtus – «юрист» от глагола advoco – «приглашаю»).

Так по–своему каждый литературный язык решал судьбу античного и средневекового наследства.

Развитие капиталистических отношений, усиление роли городов и других культурных центров и вовлечение в общегосударственную жизнь окраин содействуют распространению литературного языка и оттеснению диалектов; литературный язык распространяется по трактам и водным путям сообщения через чиновников, через школы, больницу, театр, газеты и книги и, наконец, через радио.

При капитализме различие между литературным языком и диалектами делается все более и более значительным. У городских низов и разных деклассированных групп населения создаются особые групповые «социальные диалекты», не связанные с какой–нибудь географической территорией, но связанные с различными профессиями и бытом социальных прослоек, – это «арго» или «жаргоны» (арго бродячих торговцев, странствующих актеров, нищих, воровской жаргон и т. п.).

Элементы арго легко воспринимаются литературным языком, усваиваясь в виде особой идиоматики.

Внутригосударственные вопросы языка осложняются еще более в тех странах, где имеются национальные меньшинства, и в тех многонациональных государствах, где объединяется целый ряд наций.

В многонациональных государствах господствующая нация навязывает язык национальным меньшинствам через печать, школу и административные мероприятия, ограничивая сферу употребления других национальных языков лишь бытовым общением. Это явление называется великодержавным шовинизмом (например, господство немецкого языка, бывшее в «лоскутной» по национальному составу Австро–Венгрии; туркизация балканских народов; принудительная русификация малых народностей в царской России и т. п.). Национально–освободительные движения в эпоху капитализма всегда связаны с восстановлением прав и полномочий национальных языков восставших народностей (борьба за национальные языки против гегемонии немецкого языка в Италии, Чехии, Словении в XIX в.).

В колониях, как правило, колонизаторы вводили свой язык в качестве государственного, сводя туземные языки к разговорной речи (английский язык в Южной Африке, в Индии, не говоря уже о Канаде, Австралии, Новой Зеландии; французский язык в Западной и Северо–Западной Африке и Индокитае и т. п.).

Однако зачастую языковые отношения между колонизаторами и туземцами складываются иначе, что вызывается практическими потребностями общения.

Уже первые великие путешествия XV–XVI вв. познакомили европейцев со множеством новых народов и языков Азии, Африки, Америки и Австралии. Эти языки стали предметом изучения и собирания в словари (таковы знаменитые «каталоги языков» XVIII в.) .

Для более продуктивной эксплуатации колоний и колониального населения надо было объясняться с туземцами, влиять на них через миссионеров и комиссионеров.

Поэтому наряду с изучением экзотических языков и составлением для них грамматик требуется найти какой–то общий для европейцев и туземцев язык.

Иногда таким языком служит наиболее развитой местный язык, особенно если к нему приспособлена какая–нибудь письменность. Таков, например, язык хауса в Экваториальной Африке или таким когда–то был кумыкский в Дагестане.

Иногда это бывает смесь туземной и европейской лексики, как «пти–нэгр» (petit negre) во французских колониях в Африке или же «ломаный английский» (broken English) в Сьерра–Леоне (Гвинейский залив в Африке). В тихоокеанских портовых жаргонах – «бич–ла–мар» (beach–la–mar) в Полинезии и «пиджин–инглиш» (pidgin English) в китайских портах. В «пиджин–инглиш» в основе английская лексика, но искаженная (например, pidgin – «дело» из business; nusi–papa – «письмо», «книга» из news–paper); значения также могут меняться: mary – «вообще женщина» (в английском – собственное имя «Мери»), pigeon – «вообще птица» (в английском «голубь»), – и китайская грамматика.

Такого же типа в пограничных русско–китайских областях речь «моя по твоя», т. е. ломаный русский в том виде, как по–русски говорят китайцы. Образцом русско–норвежского смешанного «языка» (ruska norsk) может служить следующий диалог из очерков М. М. Пришвина «Колобок»:

«Одни поморы приходят к консулу проститься, другие являются с норвежцами к третейскому суду. Входят два помора: русский и норвежец… Действие начинается с того, что оба говорят друг с другом не по–русски, не по–норвежски, а на особом русско–норвежском воляпюке «моя, твоя», состоящем из русских, немецких, английских и норвежских слов.

– Сюль (я) капитан, сюль правило (кормщик), сюль принципал! – восклицает гордо русский.

– Ист (есть) твоя фишка (рыба), на мой палуба! – гневается норвежец и далее: «Норвежец платит деньги!»

– Вот моя пеньга (деньги) имей.

– Твоя по–рейза (reisen)? – спрашивает норвежец.

– Моя рейза (еду), а твоя?

К такому же типу «международных языков» принадлежит и «сабир», употребляющийся в средиземноморских портах, – это смесь французского, испанского, итальянского, греческого и арабского.

Однако в более высоких сферах международного общения такого типа смешанная речь не применяется.

В международной дипломатии в разные эпохи употребляются разные языки – в средневековую эпоху: в Европе – латинский, в странах Востока – по преимуществу арабский; в новой истории большую роль сыграл французский язык. В последнее время этот вопрос уже не решается однозначно, так как официально в ООН приняты пять языков: русский, английский, французский, испанский и китайский.

Предпочтение тех или иных языков в этих случаях связано с тем престижем языка, который возникает не по его лингвистическим качествам, а по его историко–культурной судьбе.

Жаргоны бывают и у определенных групп населения, как, например, существовал жаргон гвардейских офицеров царской армии и России, на жаргоне изъяснялись «петиметры» и «щеголихи» XVIII в. (см. комедию Д. И. Фонвизина «Бригадир» – диалог сына и советницы). Эта смесь «французского с нижегородским», как иронически выражался А. С. Грибоедов, представлена в сюсюкающей речи представителя старого дворянства XIX в. С. Т. Верховенского в «Бесах» Достоевского, а также в «Сенсациях и замечаниях госпожи Курдюковой за границей – дан л"эт–ранже» И. П. Мятлева.

Наконец, международные жаргоны вызваны еще более реальными потребностями общения разноязычных людей в пограничных областях или в местах скопления разнонационального населения, например в морских портах. Здесь, как мы видели, чаще всего взаимодействуют элементы каких–либо двух языков (французский и негрские, английский и китайский, русский и норвежский и т. п.), хотя бывает и более сложная смесь («сабир»).

В научной практике очень долго держалась в качестве общего языка латынь (а в странах Востока – арабский), обогащенная опытом эпохи Возрождения и поддержанная авторитетом Декарта, Лейбница, Бекона и других. Еще в первой половине XIX в. нередки случаи, когда научные труды и диссертации были написаны по–латыни (таковы, например, первый труд по славистике чеха Иосифа Добровского «Institutiones linguae slavicae dialecti veteris» – «Основы славянского языка древнего диалекта», 1822; знаменитая диссертация по неевклидовой геометрии русского математика Лобачевского тоже была написана по–латыни; латинская номенклатура в ботанике, зоологии, медицине и фармакологии до сих пор является международной и употребляется в практике всех европейских наций).

В практике дипломатии и политики с конца XVIII в. возобладал язык французский, как уже было сказано выше, который в первой половине XIX в. играл роль мирового языка, однако бурный рост английской колониальной экспансии и значение английской политики в мировом масштабе выдвинули во второй половине XIX в. на первый план английский язык. В XX в. на эту роль претендовал и немецкий язык через коммерческие и технические достижения Германии.

Однако этот путь определения международного языка является чисто империалистическим и может иметь успех только в колониях или полуколониях.

Наряду с этим давно в умах ученых и изобретателей созревал идеал международного языка.

Первыми в пользу создания рационального искусственного языка, который был бы способен выразить положения любой современной научной или философской системы, высказались еще в XVII в. Декарт и Лейбниц.

Однако осуществление этих замыслов относится уже к концу XIX в., когда были изобретены искусственные языки: воляпюк, эсперанто, идо и т. п.

В 1880 г. немецкий католический патер Шлейер опубликовал проект языка «воляпюк» (vol–a – «мир–а» и puk – «язык», т. е. «мировой язык»).

В 1887 г. в Варшаве появился проект языка «эсперанто», составленный врачом Л. Заменгофом. Эсперанто значит «надеющийся» (причастие от глагола esperi).

Очень быстро эсперанто получил успех во многих странах, во–первых, среди коллекционеров (особенно филателистов), спортсменов, даже коммерсантов, а также и среди некоторых филологов и философов, на эсперанто появились не только учебные пособия об эсперанто, но и разнообразная литература, в том числе и художественная, как переводная, так и оригинальная; это последнее вряд ли стоит поддерживать, так как при всем успехе эсперанто и ему подобные языки всегда остаются вторичными и «деловыми», т. е. существующими вне стилистики. Эсперанто всегда употреблялся как подсобный, вторичный, экспериментальный «язык» в сравнительно узкой среде. Поэтому его сфера – чисто практическая; это именно «вспомогательный язык», «язык–посредник», да и то в условиях западных языков, что чуждо языкам восточным. Иные вспомогательные международные языки (аджуванто, идо) вовсе успеха не имели.

Все подобные «лабораторные изобретения» могут иметь успех только в определенной практической сфере, не претендуя быть языком в полном смысле этого слова. Подобные «подсобные средства общения» лишены основных качеств настоящего языка: общенародной основы и живого развития, чего не может заменить ориентировка на международную терминологию и на удобство словообразования и построения предложений.

Подлинный международный язык может образоваться лишь исторически на базе реальных национальных языков.

Как было уже сказано, языки мира в настоящее время переживают различные этапы исторического развития в связи с разными общественными условиями, в которых находятся носители этих языков.

Наряду с родо–племенными языками мелких колониальных народностей (Африка, Полинезия) существуют языки народностей, находящихся в положении национальных меньшинств (уэйлзский и шотландский в Англии, бретонский и провансальский во Франции); национальные языки Англии, Франции, Италии и т.д. представляют собой языки буржуазных наций.

После победы Октябрьской революции 1917 г. и образования СССР (1922) среди внутриполитических задач одно из важных мест заняли задачи национально–языкового строительства.

Национальный вопрос был очень важной проблемой в первом социалистическом государстве, так как СССР был страной многонациональной, включающей и развитые нации с древней культурой (Армения, Грузия), и молодые нации (Казахстан, Киргизия, Таджикистан), и народности, не переросшие в нации (народы Севера, Дальнего Востока и Дагестана), особое положение занимала Прибалтика, нации которой прошли этап буржуазного развития.

Различия территориальных и природных условий Кавказа, Средней Азии, Прибалтики, Сибири и разная историческая судьба населения этих территорий представляли большие трудности для выработки единого плана развития культуры этих наций и народностей.

Обоснование избранного правительством курса опиралось на высказывания В. И. Ленина по национальному вопросу, который писал:

«Пока существуют национальные и государственные различия между народами и странами – а эти различия будут держаться еще очень и очень долго даже после осуществления диктатуры пролетариата во всемирном масштабе – единство интернациональной тактики коммунистического рабочего движения всех стран требует не устранения разнообразия, не уничтожения национальных различий…, а такого применения основных принципов коммунизма (Советская власть и диктатура пролетариата), которое бы правильно видоизменяло эти принципы в частностях, правильно приспособляло, применяло их к национальным и национально–государственным различиям» .

Так как язык является важнейшим признаком нации, то, естественно, национальная политика в первую очередь касается языков и их развития. Развитие же языка связано с установлением литературного языка, что прежде всего связано с созданием письменности. За время существования СССР около 60 языков получили письменность, а тем самым возможность обучения в школе на родном языке.

На пути установления и нормирования языков народов СССР встречалось много трудностей, из которых главная – это выбор того диалекта, на базе которого должен быть закреплен литературный язык. Встречаются такие случаи, когда два диалекта, сильно разошедшиеся, обладают равными правами и тогда возникают два параллельных литературных языка (например, эрзя–мордовский и мокша–мордовский). Существенным затруднением является чересполосица населения, когда немногочисленная по числу говорящих народность разбросана по большой территории вперемежку с населением других национальностей (например, ханты в Западной Сибири или эвенкийцы в Восточной). Благоприятные условия для стабилизации литературного языка представляет наличие какой–нибудь письменности в прошлом, хотя бы и не носившей общенародного характера (например, арабской письменности у татар, узбеков, таджиков).

Важную роль для народов бывшего СССР играл русский язык – язык международного общения наций и народностей.

Русский язык остается главным источником обогащения лексики большинства национальных языков, особенно в области политической, научной и технической терминологии.

< Вместе с тем в языковой политике центральных партийно–государственных органов, начиная с 30–х гг., все более крепнет тенденция к русификации всего геополитического пространства СССР – в полном соответствии с усилением его экономической централизации. В свете этой тенденции положительные сдвиги в деле распространения письменности приобретали негативный оттенок ввиду почти насильственного введения алфавита на русской основе; русскому языку повсеместно отдавалось явное предпочтение.

Ориентация внутренней политики на формирование этнически обезличенного, мнимо единого «советского народа» имела два важных последствия для языковой жизни страны.

Во–первых, такая политика ускорила процесс деградации языков многих малых народов (так называемых «миноритарных языков»). Этот процесс носит глобальный характер и имеет объективные причины, среди которых далеко не последнее место принадлежит языковой политике государства. В социолингвистике существует понятие «больные языки» – это языки, теряющие свою значимость в качестве средства общения. Сохраняясь лишь у старших представителей данного народа, они постепенно переходят в категорию исчезающих языков. Количество говорящих на таких языках исчисляется сотнями, а то и десятками человек, а, например, на керекском языке (Чукотский автономный округ) в 1991 г. говорили только три человека.

Во–вторых, централизаторская политика породила все более крепнувшее культурно–национальное противостояние республик и центра, и в годы перестройки это вылилось в массовый и стремительный процесс пересмотра Конституций союзных республик в части, касающейся государственного языка. Начавшись в 1988 г. в Литовской ССР, этот процесс в течение 1989 и первой половины 1990 гг. охватил весь СССР, а после его распада началась новая волна уточнения Конституций уже национальных субъектов Российской Федерации путем внесения статьи о государственных языках, каковыми признавались национальные языки наряду с русским. К концу 1995 г. во всех национальных республиках в составе РФ закон о языках либо принят, либо представлен на обсуждение.

Языковая реформа, идущая в РФ, не заканчивается с принятием законов о языках. Необходимо предусмотреть весь комплекс мер по культурно–языковому строительству и обеспечить сохранение тех народов и языков, которые еще можно сохранить. А одной из первоочередных задач российских языковедов становится фиксация исчезающих языков для потомков в виде словарей, текстов, грамматических очерков, магнитофонных записей живой речи и фольклора, ибо каждый даже самый малый язык – это неповторимый феномен многонациональной культуры России – В. В.>

Аванесов Р. И. Очерки русской диалектологии. Ч. 1. М.: Учпедгиз, 1949.

Брозович Д. Славянские стандартные языки и сравнительный метод // Вопросы языкознания, 1967. № 1.

Вопросы теории лингвистической географии / Под ред. Р. И. Аванесова. М.: Изд. АН СССР, 1962.

Государственные языки в Российской Федерации / Под ред. В. П. Нерознака. М.: Академия, 1995.

Жирмунский В.М. Национальный язык и социальные диалекты. Л.: Худож. лит., 1936.

Кибрик А. Е. Проблема исчезающих языков в бывшем СССР // Кибрик А. Е. Очерки по общим и прикладным вопросам языкознания. М.: МГУ, 1991.

Красная книга языков народов России / Под ред. В. П. Нерознака. М.: Академия, 1994.

Кузнецов П. С. Русская диалектология. 3–е изд., испр. М.: Учпедгиз, 1960.

Морган Л. Г. Древнее общество / Пер. с англ. Л., 1934.

Общее языкознание. Формы существования, функции, история языка / Под ред. Б. А. Серебренникова. М.: Наука, 1970.

Проблемы языковой жизни Российской Федерации и зарубежных стран. М., 1994.

Русская диалектология. М.: Наука, 1964.

Русская диалектология / Под ред. Л.Л. Касаткина. 2–е изд. М.: Просвещение, 1989.

Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. М.: Наука, 1988.

Энгельс Ф. Диалектика природы (раздел: Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека) //Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2–е изд. Т. 20. С. 486–500.

Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства// Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2–е. изд. Т. 21. С. 23–178.

Языковые проблемы Российской Федерации и законы о языках. М., 1994.

Примечания:

Бодуэнде Куртенэ И.А. Язык и языки. Статья опубликована в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (полутом 81). См.: Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. М., 1963. Т. 2 С. 67–96.

Аналогичные высказывания у Ф. Ф. Фортунатова в работе 1901–1902 гг. «Сравнительное языковедение» (см.: Фортунатов Ф. Ф. Избранные труды. М., 1956. Т. 1.С. 61–62), у Ф. де Соссюра в работе «Курс общей лингвистики» (русский пер. А. М. Сухотина. М., 1933. С. 199–200), у Э. Сепира в работе «Язык» (русский пер. М., 1934. С. 163–170) и т. д.

См.: Погодин А. Л. Язык как творчество (Вопросы теории и психологии творчества), 1913. С. 376.

См.: Античные теории языка и стиля, 1936.

В условиях разговора в темноте, по телефону или репортажа в микрофон вопрос о жестах вообще отпадает, хотя они могут быть в наличии у говорящего.

Гумбольдт В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода //Звегинцев В. А. История языкознания XIX–XX веков в очерках и извлечениях. 3–е изд., доп. М.: Просвещение, 1964. С. 97. (Новое изд.: Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. М., 1984).

См.: Steintha 1 H. Der Ursprung der Sprache. 1–е изд., 1851; 2–е изд. Uber Ursprung der Sprache im Zusammenhang mit den letzen Fragen alles Wissens, 1888.

См.: Бодуэн де Куртенэ И. А. Об одной из сторон постепенного очеловечения языка в процессе развития от обезьяны к человеку в области произношения в связи с антропологией // Ежегодник Российского антропологического общества. Ч. I, 1905. См.: Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 2, М., 1963. С. 120.

Буфер передано буквенно как у , а в бампер – на слух как а .

Французский язык слово musique получил из греческого moysike; в русском первоначально сохранялось польское ударение muz?ka: «Молчит музыка боевая» (Пушкин), ударение на первом слоге пришло из просторечия, ср. «Тогда пойдет уж; музыка не та» (Крылов, Квартет).

О кальках см. гл. II, § 24.

Отсюда понятно, почему в русском есть такие слова, как благовоние и зловоние – оба книжные, из старославянского языка, где корень [вон"-] – нейтральный по отношению к качеству запаха, а первая часть сложения указывает на это качество.

В свою очередь [о]ж и [е] а получились на предыдущем этапе развития языка, где на их месте соответственно были сочетания ан, ам (>ж) и эн, эм (>А) перед согласными и в конце слова, откуда такие древнейшие чередования, как время (<вр"Ь,кА из *цегтеп} – времени, поросенок (поросент–кт,) – поросята (поросАта)

См. гл. IV, § 48. Следует отметить, что обязательность таких чередований нарушается часто аналогией: пес – песик (оба раза с ["о]), береза – березе (то же); а из более отдаленных эпох: рука – руке, нога – ноге, блоха – блохе и т. п.

1 То же самое относится и к таким случаям, как строжайший (ср. строгий), тишайший (ср. тихий), где по тем же законам [г] > [ж], [х] > [ш], a [-b] > [a].

Конвергенция – от латинского convergere – «сходиться».

Дивергенция – от латинского divergere – «расходиться».

См.: Реформатский А. А. Проблема фонемы в американской лингвистике //Ученые записки МГПИ. М., 1941. (Перепеч. в кн.: Реформатский А. А. Из истории отечественной филологии. М.: Наука, 1971.)

Об аналогии см. выше – гл. IV, § 48.

См.: Пауль Г. Принципы истории языка / Русский пер. М., 1960. Гл. V (Аналогия), а также: Де Соссюр Ф. Курс общей лингвистики / Русский пер. М., 1933. С. 155. (Новое изд.: Д е Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М., 1977.)

Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства//Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2–е изд. Т. 21. С. 169.

По описаниям Моргана, самые названия степени родства при родовом строе отражают уже пережитую ступень развития семьи; так, термины, принятые у ирокезов (индейцев Северной Америки), отражают не их семью, а предшествующую ступень, обнаруженную на Гавайских островах; термины же, принятые у туземцев Гавайских островов, указывают на еще более первобытную семью, которой уже нигде более не обнаружено, но которая обязательно должна была существовать.

Ленин В. И. Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал–демократов // Сочинения. 5–е изд. Т. 1. С. 153–154.

Ломоносов М.В.О польз–b книгь церьковныхъ въ Россiйскомъ язык–b. 1757 // Полное собрание сочинении. М. – Л.: Изд. АН СССР. Т. 7 (Труды по филологии). С. 590.

Диалектология – от греческого dialektos – «наречие, говор» и logos – «знание, учение».

Изоглосса – от греческого isos – «равный» и glossa – «язык».

Так, наблюдения над вокализом живых северновеликорусских говоров позволили русскому диалектологу Л. Л. Васильеву разгадать «таинственный» знак камору в некоторых средневековых рукописях: дужку над о , что, оказывается, обозначало особое закрытое или дифтонгизированное о , которое сохранилось в ряде живых говоров. См.: Васильев Л. Л. О значении каморы в некоторых древнерусских памятниках XVI–XVII веков (к вопросу о произношении звука о что неотличимы от английских слов.

Пришвин М.М. Сочинения. Т. 2, 1927. С. 348–349.

Престиж – от французского prestige – «обаяние», «авторитет».

См.: «Язык и литература». Вып. VII, 1931; статьи об арго Б. А. Ларина, Н. К. Дмитриева, А. П. Баранникова и М. Гитлица, а также книгу В.М. Жирмунского «Национальный язык и социальные диалекты» (1936). Великолепным образцом использования жаргона деклассированных слоев населения может служить подлинный текст пьесы Бертольта Брехта «Трехгрошовая опера».

Ленин В. И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме // Полное собрание сочинений. 5–е изд. Т. 41. С. 77.

Динамический процесс развития языка имеет свои закономерности для дописьменной и письменной стадий развития языка. Как показывает сравнительно-исторический метод, любая языковая семья восходит в своем развитии к некоему праязыку (языку-основе), из которого развиваются остальные языки. Это развитие имеет ступенчатый характер. Язык-основа делится на диалекты, которые дают начало новым языкам. Новые языки представляют собой языки-основы для групп и подгрупп языков, составляющих языковую семью. Происходит как бы размножение языков.

Например, из общеиндоевропейского языка выделяется диалект - родоначальник языка-основы для индоиранской ветви индоевропейских языков. Этот индоиранский язык-основа делится на языки-основы индийской и иранской групп языков. Такое "размножение" языков напоминает рост клеток в организме, что дало основание А. Шлейхеру уподобить язык биологическому организму. Развитие дописьменных языков происходит, таким образом, путем умножения систем дописьменных языков и, отчасти, поглощения языками-суперстратами языков-субстратов в процессе культурного влияния.

Сравнительно-историческое языкознание показывает, что масштабы этого умножения могут быть разными. Одни языковые семьи (индоевропейская, семито-хамитская, тюркская) включают много языков, тогда как другие (чукотско-камчатская, койнсанская, тунгусо-манчьжурская) включают мало языков. Степень расхождения между языками тоже может быть различной. Например, различная степень расхождения тюркских и финно-угорских языков указывает на то, что процессы диалектного дробления и дивергенции шли с разной степенью интенсивности.

Отмечены и отдельные языки, составляющие сами по себе языковую семью. К таким языкам нередко относят японский язык (правда, вместе с айнским языком). В соответствии с идеей сравнительно-исторического метода такой отдельный язык является единственным представителем языковой семьи.

В дописьменном состоянии язык развивается неравномерно и отмечаются в основном процессы дивергенции и обособления. По данным сравнительно-исторического метода, в письменном языке происходит как бы остановка языковой дивергенции (а следовательно, и "размножения" путем дробления на диалекты устных языков). Сравнительно-исторический метод, примененный к рассмотрению соотношений устного и письменного языков, показывает, что образование и распространение письменного языка вместе с созданием литературы задерживает развитие диалектов и даже влечет за собой их исчезновение при всеобщем распространении высокого уровня грамотности. Процесс "забвения" диалектов идет разными темпами. Если в Англии или Франции эти темпы достаточно высокие, то в странах немецкого языка процесс "забвения" идет медленнее. Энергично идет этот процесс сейчас в русском языке.

Вместе с тем литературный язык наряду с сокращением диалектных различий образует свой тип "размножения" систем языков. В плане устной речи формируется различие между устной формой литературного языка, просторечием и диалектной речью (всеми диалектами). Система устно-письменного языка, в свою очередь, претерпевает изменения. В ней складываются подсистемы книжно-литературной речи, деловой речи, с течением времени развиваются подсистемы языка художественной литературы и языка массовой информации. От книжно-литературной речи отделяются так называемые письменные формальные и формализованные языки, не имеющие, по сути дела, полных устных прототипов. Это значит, что система литературного языка также развивается путем дивергенции и в этом смысле подобна системе дописьменной речи.

Наряду с дивергенцией литературного языка, приводящей к разделению его на подсистемы и, следовательно, к осложнению, заставляющему считать этот процесс развитием языка, существует процесс увеличения числа литературных языков. Этот процесс идет стремительно в масштабах исторического времени. После создания письменности в древнем Шумере процесс образования новых письменных языков интенсифицировался, и если 3000 лет до н.э. создание письменности для нового языка было редким явлением, то в XX в. почти каждый сколько-нибудь заметный устный язык обрел письмо. Это значит, что число систем языков, обладающих письменностью, сближается с числом устных языков, а в каждом вновь созданном литературном языке идет процесс развития подсистем.

Формирование литературного языка включает не только "умножение" систем, но и их усложнение. В литературном языке присутствуют одновременно два материала речи: письменный и устный. Между ними наблюдается соотношение. Звучащим словам соответствуют определенные орфограммы. При этом между отдельными звуками слова и частями орфограмм устанавливаются свои соответствия. Эти соответствия систематизируются, с одной стороны, назначением алфавита, а с другой - правилами орфографии, позволяющими формировать орфограмму слова так, что она определенным образом (в каждом языке своим, особым) указывает на произношение слова.

Вместе со всем этим развитие литературного языка связано с ростом общего словаря. Если в дописьменном языке единственным хранилищем слов является память людей, то в письменном языке у общества создается специализированная память в виде текстов. Люди, пользующиеся литературным языком, уже не обязаны знать весь или почти весь его словарь. Новые слова, закрепленные в письменных текстах, находятся благодаря средствам письменной фиксации в механической памяти общества. Это позволяет словарю вырасти до нескольких сот тысяч слов, что, однако, не отражается на единстве языка. Рост словаря связан и с его разделением на диалектную и просторечную лексику и фразеологию, лексику и фразеологию общей литературной речи, специальную лексику и фразеологию, в частности терминологию. Появляются дополнительные системы организации лексики в виде отраслевых словарей.

Процесс динамики языка, который может быть охарактеризован как развитие языка, сводится, таким образом, к следующим основным формам: 1) дивергенция, идущая от диалектов языка-основы, и образование новых языков, а также создание новых литературных языков; 2) усложнение, связанное с сосуществованием звуковой и орфографической форм слов, и вытекающее отсюда усложнение системы языка, 3) разделение литературного языка на подсистемы функционального характера, включая и развитие формальных и формализованных языков; 4) рост словаря и его функциональная и стилистическая систематизация.

Эти формы развития языка сочетаются между собой, при этом развитие одних форм может стимулировать или тормозить развитие других. Так, рост словаря во всех случаях, по-видимому, вызывает развитие систем языков. В дописьменной речи он, как можно полагать, существенно ускоряет дивергенцию систем. В письменной речи рост словаря также имеет одним из следствий создание новых письменных языков, но это происходит не столь определенно. Рост словаря в письменной речи более сочетается с делением единого языка на подсистемы, чему способствует усложнение структуры языка, наблюдающееся в устно-письменном языке, и делением самого словаря на функционально-стилистические группы.

ИЗМЕНЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ЯЗЫКА

1. Проблема изменения и развития языка в истории языкознания.

2. Теории стадиальности развития языка и мышления.

3. Форма и источник изменения языковых явлений.

4. Внутренние и внешние причины изменения и развития языка.

5. Языковые контакты как фактор изменения и развития языка.

Проблема изменения и развития языка в истории языкознания.

Язык, как и любое другое явление действительности, не стоит на месте, а изменяется, развивается. Теоретическое языкознание со времени становления интересовалось процессами изменения и развития языка.

Изменение языка носит противоречивый характер. Одним из первых на это указал В. Гумбольдт : «По своей действительной сущности язык есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент преходящее». О противоречивости изменения и существования языка высказался Ш. Балли в известном своем парадоксе: «Языки непрестанно изменяются, но функционировать они могут только не меняясь».

Компаративисты также указывали на противоречия, связанные с эволюцией и развитием языка. С исторической точки зрения он постоянно изменяется, но в процессе непосредственного функционирования он остается одним и тем же. Тождество языка самому себе есть непременное условие нормального общения в коллективе.

Выяснение конкретных причин изменений языковых явлений требует рассмотрения их истории, исследования их связей в системе языка с синхрони­ческой и диахронической точки зрения. Дихотомия синхронии и диахронии в изучении языка связана с именем Ф. Соссюра .

Согласно Ф. Соссюру, необходимо разграничение двух осей времени: а) ось одновременности, где исключено всякое вмешательство времени; б) ось последовательности, на которой нельзя рассматривать больше одной вещи сразу. Отношения двух осей времени Соссюр иллюстрирует графиком в виде пересекающихся под прямым углом двух прямых. Соответственно им выделяются две лингвистики: синхроническая (статическая) и диахроническая (эволюционная).

Синхроническая лингвистика должна заниматься логическими и психологическими отношениями, связывающими сосуществующие элементы и образующими систему. Она должна изучать их так, как они воспринимаются одним и тем же коллективным сознанием.

Диахроническая лингвистика должна изучать отношения, связывающие элементы, следующие друг за другом во времени и не воспринимаемые одним и тем же коллективным сознанием.

Соссюр считал, что только на оси одновременности возможны системные отношения. Для говорящих синхроническое состояние языка - подлинная и единственная реальность. Цель лингвиста - познать эту реальность. Лингвистика, по Соссюру, с самого начала слишком много внимания уделяла диахронии, истории языка. Теперь же лингвистика должна исследовать язык в синхронии. «Язык есть система, все части которой могут и должны рассматриваться в их синхронической взаимообусловленности». Против этого тезиса Соссюра решительно выступал Пражский лингвистический кружок. Ученые утверждали, что само изменение того или иного языкового элемента нередко происходит под воздействием системных отношений. В свою очередь изменение элемента системы влечет за собой передвижку во взаимоотношениях со связанными с ним другими элементами системы, то есть к изменению в конечном итоге самой системы. Например, изменение системы гласных и согласных фонем в древнерусском языке под воздействием падения редуцированных гласных; развитие противопоставленности имени и глагола и, как следствие, более грамматически строгое системное оформление предложения.

Синхроническая и диахроническая лингвистика имеют отличные друг от друга законы. Синхронический закон - это общий, регулярный, но не императивный закон, то есть «в языке нет никакой силы, гарантирующей сохранение регулярности, установившейся в каком-либо пункте». Диахронический закон, наоборот, носит частный, но императивный характер, он «навязан языку».

Синхроническая и диахроническая лингвистика различаются своими методами исследования языка. Синхроническая лингвистика «знает только одну перспективу, перспективу говорящих, и весь ее метод сводится к собиранию от них языковых фактов». Диахроническая лингвистика должна различать две перспективы: проспективную, следующую за течением времени, и ретроспективную, направленную вспять.

Синхроническая лингвистика имеет своим объектом совокупность фактов, относящихся к тому или другому языку. Диахроническая лингвистика рассматривает факты, не обязательно принадлежащие к одному языку. Синхрония дает возможность легче обнаружить взаимодействие различных факторов языка, между тем как в диахронии они более скрыты, их труднее определить.

Соссюр считал, что «все диахроническое в языке является таковым только через речь». Речь является источником всех изменений. Любые инновации появляются в речи отдельных лиц и превращаются в факт языка тогда, когда принимаются всем говорящим коллективом.

Соссюр вместе с тем не смог удовлетворительно объяснить характер и форму изменения языка и его системы.